Магда Сабо - Фреска

«Смири сердце свое! – приказал он себе, но в душе его не было смирения: гнев, стыд, возмущение и ненависть обуревали его, – Воспрети себе помыслы о Янке! – попытался он внушить себе. – Я думаю лишь об усопшей, об Эдит!» – Но нет, не мог он думать ни о чем другом, кроме постыдного проступка дочери: что Янка стащила траурное извещение. Какой-то человек поздоровался с ним, он машинально ответил на приветствие. Янка задержалась в дверях часовни, пропуская отца вперед. Священник вошел первым, за ним Приемыш, после них – Янка; она обняла Сусу за плечи и крепко-накрепко прижала к себе Дочь, потому что Сусу дрожала от страха.

Ласло Кун ждал машину возле ворот, обеих старух он оставил в саду. Дечи выглядела непривлекательнее, чем обычно, вуаль придавала ее лицу выражение какой-то особой вульгарности. Надо бы сказать ей, чтобы стерла краску, но такие вещи в глаза людям говорит обычно разве что его– тесть; как правило, говорить об этом не принято. А все же приятная сегодня погода, сентябрь стоит великолепный, хорошо бы сейчас вот сесть в машину и ехать сотни и сотни километров – он отлично мог бы поспать в машине. Остановиться бы в какой-либо удобной, приветливой гостинице, послушать музыку. Он очень любит музыку. Никакого волнения он не испытывал, – вытащил пилочку для ногтей, привел в порядок руки. Стольким людям предстоит сегодня протягивать руку! Машине пора бы уже обернуться, дело кончится тем, что они опоздают; истинная кара Господня этот провинциальный городишко с его извечными сплетнями, – мелочной суетой. Бедняжка Жужанна, как она, должно быть, напугана сейчас всем происходящим. И он тоже хорош: если уж побывал в саду, мог прихватить фруктов для дочери. Янка… Как она взглянула на него и поспешно опустила вуаль… Что она могла написать Аннушке в том письме, которое перехватил старик?

За все годы, прожитые с Янкой, он так мало и редко разговаривал с женой, что попросту не мог представить себе направления ее фантазии, воссоздать ход ее мыслей, не мог вообразить, что она думает сейчас о нем: зачем ему понадобилось отправиться в сад, для чего хотел он встретиться с Аннушкой. Что может быть известно Янке? Когда в доме заходила речь об Аннушке, он неизменно хулил ее. И все же неведомо какое чувство подсказывало ему, что Янка догадывается о его любви к Аннушке: ведь если. бы она думала, что он желает поговорить с Аннушкой без помех, с глазу на глаз, выспросить ее, какой образ жизни она ведет в столице, и правда ли, что она сожительствует с кем-то, как утверждала Францишка, или же законным порядком вышла замуж, – тогда не было бы этого странного взгляда Янки и этого необычного выражения лица, скрытого под вуалью. А может, Янка любит его, любит как мужчину? Ему припомнилась их последняя ночь, и он едва не рассмеялся вслух. Будто Янка умеет любить! Но в таком случае как объяснить ее поведение? Тут он увидел вынырнувшую из-за поворота машину и кликнул старух со двора.

Дечи была счастлива, что покончено с затянувшимся ожиданием, да и Кати тоже рада была, когда тронулись из дому. Кати впервой довелось ехать в автомобиле, и она чувствовала себя донельзя польщенной. Ласло Кун уселся впереди, рядом с шофером и поздоровался с ним за руку. Кати глядела во все глаза. Случалось, что Ласло Кун и ей тоже протягивал руку – в день ее рождения, под Новый году словом, по большим праздникам, но никогда рукопожатие их не было таким простым, как у ровни. А эти беседуют себе, будто закадычные друзья-приятели, о бензине каком-то да о дорожном строительстве рассуждают. «Товарищ Кун», – обращается к нему шофер. «Товарищ!» Выходит, он уж и в товарищи записался; и как только земля таких носит. Конечно, сидеть в Совете да других подначивать – труд невелик, а рабочие на щеточной фабрике знай спину гни, «норму давай»; должно, вот такие, как Ласло Кун, и выдумывают эти нормы разные. У нашего – культурный отдел – раз он священник, то ему полагается чего-то делать с культурой. Янка говорит, будто кино, книжки да театры – это и есть самая культура. Тогда оно и понятно, отчего теперь такие фильмы крутят; работаешь без роздыха день-деньской, а уж если редко когда выпадет' случай и в кои-то веки выберешься в кино, чего там покажут? Только то и увидишь, как другие люди работают! да работают, что тягловый скот, а разговоры начнут, так и сыплют через каждое слово все «брак» да «норма»; а то шахтеров под землей покажут, так и вовсе неладно: потом шахта над ними обваливается, а ты сиди и гляди страсти этакие. По ней, так куда лучше было бы, чтобы музыка приятная играла и чтобы кавалеры и барышни танцевали, – . и вообще в кино должны показывать совсем других людей, потому как на себя смотреть – какой интерес; и пусть бы занимались эти люди совсем другим, а не тем, что она и сама умеет, над чем корпит с утра до ночи. Ну а уж войну и вовсе грех поминать к слову не к слову, она, Кати, к примеру, до сих пор иной раз кричит по ночам, как привидится страшный сон, будто к ней солдаты лезут. Одно слово, что культура, а чего уж тут хорошего ждать, коли Ласло Куна к ней допустили.

День такой памятный, такое несчастье в доме, а этот не засовестится, болтает себе о бензине, нет, чтобы помолиться, а еще поп называется. И эта расселась барыней, а у самой рожа размалевана, ну ни стыда у людей, ни совести, а уж ее ли не покарал создатель, прибрал дочь раньше матери… И для чего такие вот никудышные небо коптят! Из себя худая как щепка, куда тощее против нее, Кати, а денежки транжирит на румяна, и волосы подвиты; небось думает, красавицей сделалась. Ну ничего, укатит обратно вечерним поездом. Ишь ты, как носом дергает, видать, не по нутру ей сидеть бок о бок с прислугой, ведь ее, Кати, она за прислугу считает. Как же, нашла прислугу, держи карман шире, член семьи она, вот кто! А прислуги теперь нету и не будет больше. Карга бесстыжая, чем пыль в глаза пускать, лучше бы подумала, что и ей недолго осталось ждать Старуху с косой, уж к этой Дечи скорей постучится, чем к кому другому. И у хозяйки-покойницы, должно, оттого в голове была путаница, что ее, касатку, такая мать выродила. Неужто и та непутевая явится? А как не объявится, то и не придется тогда гонять Розику за ложкой. Вот уж кабы ее не пригласить, беспременно бы заявилась, и сызмальства-то она все норовила наперекор идти, а если чего велели делать, то как блажная орала: «Нет!» и «Нет!» Арпадушка, тот другим рос, послушный да тихий был мальчик, добрая душа, вот и подцепила его Береш, сраму теперь не оберешься. Не один раз собиралась она, Кати, открыть глаза Арпаду, да только язык не поворачивается; знает, что не положено вмешиваться в такие дела, коли у. тебя совета не спрашивают. Если Аннушка посмеет прийти на похороны, то-то священник озлобится, он с пеленок ее терпеть не может. До сих пор у нее, Кати, в ушах стоит крик, по сей день помнит, как он у себя в канцелярии орал на молодого священника – того, что служил у них до краевого нехристя; как же звали-то его, Анталом, что ли: «Коринна? С какой стати Коринна?» А у того только и ответа, что стоит да мычит что-то невразумительное.