Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат

После Пейсаха дивизию Асы-Гешла направили на юг, в Карпаты. Дорога на Санок была забита солдатами. Им навстречу тянулись подводы с ранеными. Зеленели засеянные озимыми поля. Перед Швуэсом небо было залито уже по-весеннему жарким солнцем. Над головой, словно водя хоровод, кружили аисты, гудели пчелы, стрекотали сверчки. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, распускались цветы — белые, желтые, пятнистые, в полоску, украшенные лепестками и султанами. Даже гром канонады не мог полностью заглушить кваканье лягушек в болотах. Крестьянки выбегали на дорогу и во все глаза разглядывали войска противника. Неподалеку от деревни наскоро построили виселицу и повесили крестьянина, которого приняли за шпиона. Его голые ноги раскачивались над канавой. Вокруг меховой шапки кружила бабочка.

Солдаты шли в ногу, отбивая шаг, на солнце, ощетинившись, блестели штыки. Возглавляли шествие трубачи и барабанщики, пехотинцы затянули песню про девчонок, которые пошли в лес по грибы.

Аса-Гешл шел в ногу, как и все, но петь ему не хотелось. Слава Богу, кончилась казарменная скука, в походе он имел возможность оставаться наедине со своими мыслями. Сейчас, под стук кованых сапог и полковую музыку, он размышлял про Спинозу и Дарвина. Есть ли между ними что-то общее? Как сочетается пантеистическая статика с Гераклитовой динамикой?

— Эй ты, жид, не наступай мне на пятки!

— Не видишь, он в штаны наложил.

Аса-Гешл еле сдержался. У солдата, шедшего справа от него, были огромные кулаки, и он явно нарывался на драку. Он постоянно поправлял Асу-Гешла, когда тот говорил по-русски, твердил, что в ногу он идти не умеет, носить винтовку — тоже. Он все время просовывал руку Асе-Гешлу под ремень — болтается, дескать, или же отпускал шуточки насчет книги, которую Аса-Гешл носил в ранце. По какой-то неизвестной причине этот крестьянский парень из деревни под Владовом стал его врагом. Его маленькие, водянистые глазки, приплюснутый нос с широкими ноздрями, длинные, как у лошади, выступающие вперед зубы — все дышало лютой ненавистью к Асе-Гешлу. У Асы-Гешла не оставалось ни малейших сомнений: окажись этот парень наедине с ним где-нибудь в лесу, и он бы, не колеблясь, его пристрелил. Но почему? Что он сделал ему плохого? Чем досадили ему евреи, что он проклинает их на все лады? Если ненависть хорошей быть не может, почему тогда ее создал Бог? Ах, к чему все эти мысли! Бог держит Свои тайны в секрете, и раскрыть их не дано никому. Вопрос в другом — что делать? Бороться за свою жизнь? Служить царю? Дезертировать? Зачем ему, Асе-Гешлу, понадобилось завоевывать Венгрию?

Дивизия остановилась в Саноке, откуда ее должны были перебросить в Бялогрод, на фронт. В городке царила суматоха. Одни солдаты скупали все, что было в магазинах; другие занялись грабежом. Владельцы домов выставляли за дверь бочки с водой, чтобы солдаты могли напиться, не входя в дом. Асе-Гешлу попался на глаза казак, который разгуливал по городу в длиннополом лапсердаке раввина. На рыночной площади шла бойкая торговля награбленным добром, домашней утварью. И среди всего этого безумия евреи готовы были перекусить друг другу глотки. Хасиды белзского раввина никак не могли найти общий язык с бобовскими. Габай требовал осудить местного резника. В доме же учения ничего не менялось: юноши с пейсами и в раввинских одеяниях нараспев бубнили свои уроки. Молодые люди прятались на чердаках и в чуланах в страхе, что русские заставят их на себя работать. За городом копали траншеи, закапывали отбросы и трупы лошадей. Тяжелораненых поместили в городскую больницу; солдат с ранениями более легкими отправляли в санитарных поездах в Россию. Возникла угроза тифа, зафиксированы были даже несколько случаев холеры, и власти освободили казарму, где проводилась дезинфекция местного населения. Правоверных евреев заставляли сбривать бороды и пейсы, евреек — стричься наголо. Сразу же возникли «посредники»; за взятку они раздобывали фальшивые свидетельства о дезинфекции для тех евреев, кто не желал идти на все эти унижения.

За это время пришли три письма от Адасы. Конверты были вскрыты, а затем снова заклеены оберточной бумагой; отдельные строки вычеркнуты цензором. Аса-Гешл никак не мог взять в толк, что такого крамольного могла написать Адаса. Только теперь, держа в руках исписанные листочки бумаги, он вдруг осознал, как нестерпимо ему ее не хватает. Он не читал письма подряд, а пробегал глазами лишь отдельные предложения. Писала Адаса и на полях, и между строк.

В письме, где говорилось о похоронах матери и о своей болезни, Адаса называла его ласковыми именами, писала о том, что, кроме них двоих, не понял бы больше никто. Аса-Гешл читал и перечитывал ее письма и чувствовал, как бледнеет, как его охватывает желание, и ему вспомнились почему-то дома терпимости на Львовском тракте, крестьянские девушки, которых ничего не стоило купить за полбуханки хлеба, упаковку табака, фунт сахара. Солдаты из Билгорая, Замосця и Шебрешина целыми днями рассказывали друг другу о женщинах, с которыми развлекались, о своих любовных похождениях в домах, амбарах, на чердаках и даже в поле. И женщины эти были не только местные крестьянки, но и еврейские девушки и замужние женщины — их мужья ушли на войну, и вели они себя, как последние шлюхи.

Полк уже довольно давно стоял под Бялогродом, в предгорье Карпат, однако приказа двигаться дальше до сих пор не было. Войска рассредоточились по окрестным деревням, отбирая у крестьян кур, яйца и даже телят. Солдаты-евреи занялись коммерцией. Несмотря на строгий приказ не употреблять спиртное, не проходило и дня, чтобы офицеры не напивались у себя в клубах. У Асы-Гешла образовалась масса свободного времени. В брошенном еврейском доме он обнаружил шкаф с альбомами, которые он видел у Адасы. На страницах с золотым обрезом были стихи на польском и на немецком, цитаты из Гете, Шиллера, Гейне и Гофмансталя. Здесь же лежал чей-то дневник. Отыскалось среди книг и полное издание Талмуда в кожаном переплете.

Аса-Гешл лег на распоротый штыками диван и закрыл глаза. (Когда он закрывал глаза, он переставал быть солдатом.) Солнце било в лицо, сквозь веки пробивалось какое-то красное марево. До его слуха доносилась фантастическая смесь звуков: колесный скрежет, пушечные выстрелы, собачий лай, девичий смех. В животе урчало: он так и не привык к русской кислой капусте. Когда-то он был ипохондриком; в молодости он считал, что умрет в день своей бар-мицвы. Потом он убедил себя, что конец наступит в день свадьбы. Аса-Гешл все время боялся, нет ли у него туберкулеза или катара желудка, не ослепнет ли он. Теперь же, когда фронт, где люди умирали, как мухи, был близок, всю мнительность как рукой сняло. Душа его была спокойна, она избавилась от страха смерти. Его мысли заняты были Адасой и всевозможными сексуальными фантазиями. Он вообразил себя махараджей, у которого восемнадцать жен, прелестных женщин из Индии, Персии, Аравии, Египта — и среди них несколько евреек, писаных красавиц. Адаса была царицей гарема. Каждая жена приводила ему свою служанку, темнокожую, черноглазую рабыню, и он был милостив с ней, клал ей голову на колени. Адаса воспылала ревностью, однако он заверил ее, что любит только ее одну, и если и спит с остальными, то лишь потому, что таков обычай в его стране.