Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат

Адаса спала. Аса-Гешл мерил шагами кабинет. Он подошел к окну и стал смотреть на поля и земельные участки Мокотова, покрытые мерцающим в свете редких фонарей снегом. Потом вернулся к письменному столу. Он рассчитывал как следует поработать на каникулах, но вот каникулы подошли к концу, а сделать он не успел почти ничего.

Глаза слипались. Раздеваясь, он стал думать о женщинах, которые у него были. Даже если время, как полагал Кант, — это иллюзия, их у него никто не отнимет. Когда-то, совсем в другом измерении, он жил с Аделе, с дочерью резника из Берна, с школьной учительницей из Киева, с Соней в поместье под Екатеринославом. А впрочем, какая все это чепуха! Он вспомнил Барбару. Как странно! Ведь не хотел же он ехать на этот бал — его заставила Адаса. Получается, что она сама отдала его в руки своей соперницы. Еще один пример того, что случайность и Божий промысел могут идти рука об руку. Сама же Адаса стала фригидной — трюк подсознания: себя и других она наказывает за несбывшиеся мечты.

Он вошел в спальню и лег в свою постель. Прислушался. Адаса спит? Укрылся и поправил подушку. Слава Богу, что есть где преклонить голову. Ему вспомнилась ночь, которую он провел на крыше поезда. Чтобы не упасть, он сам привязал себя ремнем к перекладине. Искра из трубы паровоза попала ему в глаз. Он был вшив и голоден. Если б кто-то сказал ему тогда, что у него будет квартира на улице Багателя, что Адаса станет его женой… Он повернулся на бок, свернулся калачиком и стал заниматься самовнушением по формуле Куэ: «Я усну. Я перестану волноваться. С каждым днем я буду становиться более решительным, здоровым, уравновешенным». Странно, учитель с многолетним стажем, он до сих пор не мог войти в класс без страха; он по-прежнему краснел, потел, дрожал. Почти все свободное время он, как и раньше, предавался мечтам.

Он задремал. Ему снилось, что живет он одновременно в России и в Варшаве. У него роман со своей ученицей. Его преследует полиция. И все это каким-то образом связано с алгеброй и похоронами. «Что со мной? — сказал он сам себе во сне. — Почему я запутался в этих сетях?»

И тут раздался телефонный звонок.

Аса-Гешл решил, что это будильник. Он слышал, как встала Адаса, как открылась дверь спальни.

— Тебя, — раздался над ним голос Адасы.

— Кто это?

— Какая-то женщина.

— Кто?

— Черт ее знает.

Аса-Гешл со вздохом вылез из постели. Неужели Аделе обнаглела настолько, что звонит ему глубокой ночью? Может, что-то с Додиком? Выходя из комнаты, он наткнулся на кроватку, где спала маленькая Даша. В коридоре горел свет. Проходя мимо зеркала, Аса-Гешл покосился на свое отражение: волосы всклокочены, впалая грудь, лицо бледное, глаза воспаленные. Он поднес трубку к уху:

— Слушаю.

— Я вас не разбудила? Простите. Я по срочному делу. Это Барбара.

— Да, Барбара. Что случилось?

— Ко мне нагрянула полиция. Перерыли весь дом. — Барбара говорила приглушенным голосом. — Хотели меня арестовать. Мне удалось улизнуть. Интересовались вами.

— Мной?! Где ты сейчас?

— На Центральном вокзале. Не знаю, что делать. У меня нет с собой ни паспорта, ни денег.

Аса-Гешл молчал. Он слышал собственное тяжелое дыхание.

— Чем я могу помочь? — спросил он.

— Если б вы за мной приехали, я бы все вам рассказала. И чемодан с собой захватите.

— Чемодан? Зачем?

— Чтобы у вас был вид путешественника. До свидания.

Раздались короткие гудки. С минуту Аса-Гешл стоял без движения. Лампа на письменном столе отбрасывала косую тень. В комнату в ночной рубашке вбежала Адаса. На лице ни кровинки.

— Что происходит? Даже ночью нет мне покоя.

— Адаса, меня ищут. Хотят арестовать.

— Тебя?! Арестовать?! С какой стати?

— Не знаю. Придется немедленно уйти из дому. Наверно, это имеет отношение к Герцу Яноверу. В полиции он назвал все имена и адреса.

Адаса молчала. После того как Маша предприняла попытку уйти из жизни, а у дяди Абрама случился сердечный приступ в комнате служанки, оказавшейся воровкой, — она уже ничему не удивлялась.

— Кто эта женщина? — Адаса покачала головой. — Ты мне лжешь.

— Я говорю правду. Клянусь тебе всем святым.

— Не верю я больше твоим клятвам. Ты — лжец и предатель. Ну же, отправляйся по своим шлюхам! И чтобы больше ноги твоей здесь не было! Никогда! Никогда!

Адаса рыдала и заламывала руки. Слезы лились у нее по щекам. Аса-Гешл бросился в спальню и стал поспешно одеваться. В темноте он долго возился с воротничком, который никак не мог застегнуть, с галстуком, со шнурками. Усталость как рукой сняло. Он ощутил прилив энергии, таившейся где-то в недрах его нервной системы.

Проснулась Даша:

— Папа, что ты делаешь?

— Спи. Одеваюсь.

— Куда ты?

— Скоро вернусь.

— Ты ударил мамочку?

— Упаси Бог. С чего ты взяла?

— Потому что она плачет.

За стеной раздавались рыдания Адасы. Аса-Гешл хотел объяснить ей, что произошло, заверить, что уходит лишь по необходимости. Но он понимал: объяснение затянется, он потеряет драгоценное время. Сейчас лучше ссору не затевать. Он раскрыл платяной шкаф и в поисках чемодана долго в нем рылся. Не зажигая света, он вывалил в него содержимое комода — рубашки, носки, носовые платки. В комнату вошла Адаса. Он был уже в шляпе и в пальто. В темноте ее белая ночная рубашка казалась каким-то бледным, расплывчатым пятном.

— Я тебя не пущу.

— Ты пока здесь не хозяйка.

— Аса-Гешл, умоляю! Послушай меня, не уходи! — Она стала его упрашивать: — Аса-Гешл! Ради Бога, не бросай меня! Неужели ты меня разлюбил?

Ему показалось, что у него рвется сердце. Он хотел сказать ей, что это не так, хотел ее успокоить, но времени было в обрез. В нем вдруг проснулась злоба.

— Ну что стоишь, как истукан? — закричал он. — Я же не развлекаться иду. Мне позвонили, чтобы предупредить об опасности. Эти польские ищейки — сумасшедшие, все до одного.

— Куда ты идешь? На дворе глубокая ночь. Говорю тебе, эта женщина тебя погубит.

Она схватила его за лацкан пальто, загородила ему дорогу. Он вырвался и оттолкнул ее. Ребенок заплакал:

— Татуся, зачем ты бьешь мою мамочку?

Аса-Гешл выбежал из квартиры и устремился вниз по ступенькам. Во дворе он остановился и перевел дух. Ни в одном из окон свет не горел. Дворник, скорее всего, уже спит; окно над подворотней занавешено одеялом. Но тут в ворота позвонили, и из своей комнатушки в исподнем, поддерживая штаны, вышел дворник. Он посмотрел на Асу-Гешла, покосился на чемодан.

— Уезжаете? — поинтересовался дворник.

— Да. В Лодзь.

— Поезда еще ходят?

— Еду последним.

Аса-Гешл тут же пожалел о сказанном. Если предстоит расследование, эта ложь выплывет, может иметь самые серьезные последствия. Над крышами домов висел, точно жемчужное ожерелье, полуночный месяц. Мимо прогромыхал трамвай. Аса-Гешл бросился за ним и вскочил на подножку. Он понимал, что ведет себя подозрительно, и тем не менее ему не терпелось поскорей добраться до вокзала. «Что со мной? — думал он. — Отчего я так спешу? Уж не влюбился ли я в нее?» Он заплатил кондуктору, сел, протер запотевшее стекло и стал смотреть в окно. У лавочников появилась теперь новая мода: хотя магазины были закрыты, внутри, как за границей, всю ночь горел свет. По Маршалковской слонялись женщины. В их темных глазах светилась мрачная похоть тех, кто, утратив всякий страх, смело заглядывает в бездну. С трамвая Аса-Гешл сошел недалеко от вокзала. Полупустой зал ожидания залит был ослепительным светом. Окошечки в кассах были опущены все до одного. Стрелки больших стенных часов показывали половину третьего. На скамейке, в каракулевом жакете, без шляпы, с синим чемоданом, сидела Барбара и разговаривала с какой-то женщиной с собачкой на коленях. Барбара увидела его, встала и, подойдя, протянула ему руку в перчатке.