Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат

— Тащите его сюда.

— Эй ты, жидяра, играть будешь?

— Нет.

— Что так? В штаны небось наложил?

— Господи, да оставь ты его, чего привязался, — прикрикнул высокий солдат.

Он что-то шепнул остальным, и все покатились со смеху. Аса-Гешл покосился на солдат и обнаружил, что они уплетают пирожки, которые дала ему с собой Адаса. Он забился в угол и еще ниже надвинул на глаза шапку. Его бил озноб, волосы стояли дыбом. Все пустое — и поездка на фронт, и крики этих недоумков. За кого он собирается воевать? Что у него общего с этими странами и их конфликтами? Что ему вообще род людской?

В Рейвиц прибыли в девять утра, но Асе-Гешлу показалось, что уже полдень. Станция была забита солдатами. У лотков суетились две толстухи. Повсюду стояли козлы с амуницией, шашками и винтовками. В подъехавший на запасной путь товарный поезд украинские крестьяне (Аса-Гешл обратил внимание, что бороды у них такие же, как у евреев) грузили мешки с пшеницей. Были они в овечьих тулупах, в ушанках, ноги обмотаны каким-то тряпьем. Высокий казак в меховой шапке мочился на рельсы у всех на глазах. Крестьянки хихикали. Из-за туч проглядывал белый, будто из жести, солнечный диск. Аса-Гешл вспомнил, что когда-то здесь стояли подводы в ожидании пассажиров в Избицу, Красностав, Янов. Теперь ни одной подводы не было и в помине. Откуда-то появился высокий, рябой еврей с острой бородкой, большими печальными глазами, с мешком за плечами.

— Куда тебе? — спросил он Асу-Гешла, подойдя.

— В Янов. Но я не вижу ни одной подводы.

— Пойдем-ка лучше со мной в город. А то еще, не дай Бог, покалечат тебя здесь.

Аса-Гешл подобрал свой саквояж и отправился вместе с рябым в город.

После принятия присяги рекруту, по правилам, разрешалось вернуться домой, где он мог находиться до призыва. За это время рекруты имели возможность проститься с родными, собрать вещи, которые им понадобятся в армии, привести в порядок дела. Однако в этом году командующий Яновским воеводством приказал, чтобы рекрутов-евреев сажали на это время в городскую тюрьму из-за того, дескать, что многие из них становятся дезертирами. Камера, куда попал Аса-Гешл, находилась на втором этаже. По углам стояло несколько лежанок, на подоконнике зарешеченного окна лежали куски клейкого хлеба. Аса-Гешл выглянул в окно. Выходило оно на большой двор, где работали австрийские военнопленные, небритые, грязные, в тяжелых башмаках и рваной форме. Говорили пленные и по-немецки, и по-венгерски, и по-боснийски. Они копали ямы, дробили камни, таскали носилки с песком и гравием. Сторожили их русские солдаты с винтовками с примкнутыми штыками.

Аса-Гешл хотел было растянуться на одной из лежанок, но все они были заняты. Два парня, один светловолосый, другой смуглый, играли в карты. Какой-то рекрут раздавал табак, который извлекал из сапога. Между рекрутами и заключенными сразу же возникла перепалка. Один из заключенных в залатанном пиджаке, рубашке с открытым воротом и в заляпанных тестом штанах толкнул Асу-Гешла в плечо:

— Эй ты, чего застыл? Жестянка имеется?

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Деньги! Деньги! — пояснил заключенный и провел большим пальцем по указательному.

— При обыске у меня все отобрали.

— Покажь копыта. — И он ткнул пальцем на сапоги Асы-Гешла.

Бледный юнец за него вступился:

— А ну отстань от него!

— А если не отстану?

— Если не отстанешь, братишка, я тебе мозги вышибу! — И, поднявшись со скамьи, бледный юнец сунул кулак заключенному под нос.

Тот замахнулся в ответ:

— Больно смелый, а?

— Эй, ребята, об чем спор? — Эти слова принадлежали высокому, широкоплечему заключенному, косой сажени в плечах; он сидел и чистил ногти перочинным ножом. На его клетчатой рубахе отсутствовали все пуговицы, кроме одной, самой верхней, перламутровой. Над губой топорщились редкие усики.

— Этот тип хочет отобрать у парня сапоги, — пожаловался ему бледный юнец.

Великан с осуждением покачал головой и повернулся к Асе-Гешлу:

— Откуда ты взялся, юноша?

— Из Варшавы.

— Из Варшавы, говоришь? И где ты там жил?

— На Свентоерской улице.

— Пойди сюда. Пока я здесь, варшавянину бояться нечего.

Тут же выяснилось, что несколько заключенных, переведенных в эту тюрьму из Люблина, родом из Варшавы. Они окружили Асу-Гешла, расспрашивая его про Городской рынок, Крытый рынок Янаса, про Ратушу и Старый город. Заключенный, который попытался отобрать у Асы-Гешла сапоги, вдруг припомнил, что в Варшаве, где-то на улице Святого Бонифация, у него живет мать. Кто-то спросил, не хочет ли Аса-Гешл закурить, но Аса-Гешл от папиросы отказался.

— Стрельбу-то слыхать, а?

— Да, ночью.

— Гады эти русские, да?

Аса-Гешл отошел в угол камеры и сел на пол. Прошлую ночь он не сомкнул глаз, с раннего утра пришлось ждать на призывном пункте. Он откинулся на стену и впал в забытье. До последней минуты он надеялся, что произойдет чудо и он спасется. Он так волновался, что поклялся самому себе: если выживу, раздам нищим восемнадцать рублей. Какие только сны ему не снились, какие предчувствия его не посещали. Но высшие силы, по всей видимости, спасать его не желали.

Дверь камеры открылась, и охранник приказал заключенным построиться по шесть в ряд и идти в столовую. Кто-то толкнул Асу-Гешла, и он встал на ноги. Прошел вместе с остальными по длинному коридору и попал в большую комнату с крытыми жестью столами. Взял оловянную миску и почерневшую ложку и стал ждать, пока тюремщик не плеснул ему в миску какую-то бурую жидкость и сунул кусок черствого хлеба. Потом заключенные вернулись в камеру и с шутками и руганью набросились на еду. Стемнело. Гремели двери камер. Заключенные сгрудились, о чем-то говорили, оживленно жестикулировали. В полутьме лица расплывались, приобретали какие-то причудливые черты. Один из заключенных принялся рассказывать про какую-то свадьбу, которая так и не состоялась, и про обручальное кольцо, которое он так назад и не получил.

— Эй, ребята, кто в картишки хочет сыграть?

Вошел охранник и подвесил фонарь на крюк под потолком. Все тут же забегали, зашевелились, кто-то сдвинул лежанки к стене, кто-то расстелил на полу пиджаки. Двое парней сели играть в шашки; доской был расчерченный мелом пол, шашками — куски хлеба. Кто-то стал рассказывать про тюрьму в Седльце и про политических, которые там сидели. Они объединились, залили на первое мая белую рубаху кровью и сделали из нее красный флаг. Была там девушка, чахоточная, ее посадили в одиночную камеру, а она возьми и облей себя керосином. Облила и спичку поднесла.

— И сгорела?

— Дотла.

— Все лучше, чем всю оставшуюся жизнь кровью харкать.

Фонарь провисел всего час, после чего камера опять погрузилась во мрак. Одни сразу же заснули и громко захрапели. Другие болтали, шутили, задирали друг друга. Кто-то швырнул тряпку, и она попала Асе-Гешлу в лицо. В соседней камере сидели женщины; за стеной слышны были женские голоса, хихиканье.