Бруно Шульц - Трактат о манекенах

Собаки в упоении бегают, держа нос по ветру. Они что-то вынюхивают, исступленные, взволнованные, носясь среди мягкой зелени.

Что-то хочет выбродиться из сгустившегося шума этих хмурых дней, нечто небывалое, нечто огромное свыше всех мер.

Я пробую и прикидываю, какое событие могло бы оказаться на уровне этой негативной суммы ожиданий, которая накапливается гигантским зарядом отрицательного электричества что могло бы сравниться с этим катастрофическим падением барометрического давления.

Где-то уже растет и набирает силы то, ради чего в природе готовится эта впадина, эта форма, это бездыханное зияние, которое парки уже не способны заполнить упоительным благоуханием сирени.

Негры, негры, толпы негров в городе! Их видели и здесь, и там, одновременно в нескольких местах. Они бегают по улицам большими галдящими оборванными шайками, врываются в продуктовые лавки, грабят их. Шутки, перебранки, смех, сверкающие белки глаз, белоснежные зубы, гортанные выкрики. Но прежде чем мобилизовали городскую милицию, они испарились, как камфара.

Я предчувствовал это, иначе и не могло быть. Это естественное следствие метеорологического напряжения. Только теперь я отдаю себе отчет в том, что самого начала предощущал: в весне этой таятся негры.

Откуда взялись в этих краях чернокожие, откуда прикочевали целые орды негров в полосатых хлопчатых пижамах? Быть может, великий Барнум разбил поблизости свой лагерь, прибыв сюда с бесчисленной свитой людей, зверей и демонов, может, неподалеку встали его таборы, набитые до отказа бесконечным гомоном ангелов, животных и акробатов? Ни в коем случае. Барнум далеко. Мои подозрения нацелены совсем в другом направлении. Но я не скажу ни слова. Я молчу ради тебя, Бьянка, и никакими пытками из меня не вырвать признания.

В тот день я одевался долго и тщательно. А когда оделся, стоя перед зеркалом, придал лицу выражение спокойной и неумолимой решительности. Старательно осмотрел пистолет, прежде чем сунул его в задний карман брюк. Еще раз бросил взгляд в зеркало, дотронулся до сюртука, в нагрудном кармане которого были спрятаны документы. Я готов был встретиться с ним лицом к лицу.

Я ощущал в себе спокойствие и решимость. Ведь речь шла о Бьянке, а ради нее я готов на все! Рудольфу я решил ничего не говорить. Чем больше я узнавал его, тем сильней крепла во мне уверенность, что он — птица невысокого полета и не способен подняться выше уровня посредственности. Я уже по горло был сыт тем, как он встречал всякое мое новое открытие: его лицо мертвело от растерянности и бледнело от зависти.

Погруженный в свои мысли, я быстро проделал недолгий путь. Когда широкие железные ворота, дрожа от приглушенной вибрации, захлопнулись за мной, я сразу же оказался в ином климате, в ином движении воздуха, в чуждой и холодной сфере огромного года. Черные деревья ветвились в отделенном и оторванном времени, их безлиственные еще вершины втыкались черным ракитником в высоко плывущее белое небо некоей иной и инородной зоны — замкнутые со всех сторон аллеями, отрезанные и забытые, как непроточная лагуна. Птичьи голоса, затерянные и приглушенные в далеких пространствах здешнего обширного небосвода, по-своему перекраивали тишину, задумчиво брали ее на верстак, тяжелую, серую, отраженную наоборот в тихом пруду, и мир беспамятно летел в это отражение, вслепую, стремительно гравитировал в эту гигантскую, всеобщую серую задумчивость, в перевернутые, неизменно убегающие штопоры деревьев, в безмерную расхлябанную бледность без края и предела.

Холодный и бесконечно спокойный, я велел доложить о себе. Меня проводили в полутемный холл. Там царил полумрак, вибрирующий от тихой роскоши. Через открытое высокое окно, словно сквозь отверстие флейты, ласковыми волнами втекал воздух из сада, воздух бальзамический и сдержанный — втекал, как в комнату, в которой лежит неизлечимо больной. От тихого этого веяния, что незримо проникало через мягко дышащие фильтры занавесок, наполненных аурой сада, оживали вещи, они со вздохом просыпались, поблескивающее предчувствие тревожными пассажами пробегало по рядам венецианских бокалов в глубокой витрине, испуганно шелестела серебристая листва обоев.

Потом обои угасали, уходили в тень, их напряженная задумчивость, годы и годы теснящаяся в этих чащах, преисполненных темных умозаключений, внезапно высвобождалась слепым воображаемым призраком ароматов, точно у старых гербариев, через сухие прерии которых пролетают стайки колибри, проносятся стада бизонов, степные пожары и всадники, у чьих седел покачиваются снятые скальпы.

Странная вещь, но до чего же старые эти помещения не способны обрести покой, трясясь над своим взбудораженным темным прошлым, как они опять и опять пытаются заново инсценировать давно уже предрешенные, потерпевшие крах события, проигрывают одни и те же ситуации в бесконечных вариантах, перелицовывая их так и этак бесплодной диалектикой обоев. Вот так до основания порченная и деморализованная тишина разлагается в беспрестанных размышлениях, в одиноких раздумьях, словно в безумии обегая обои бессветными проблесками. Стоит ли скрывать? Разве не приходилось тут еженощно усмирять чрезмерное возбуждение, вздымающиеся пароксизмы горячки, расслаблять их инъекциями тайных наркотических снадобий, что сводили их в пространные, целительные, успокоенные пейзажи, где среди расступающихся обоев мерцали водные зеркала и отражения?

Я услыхал какой-то шорох. Предшествуемый лакеем, он спускался по лестнице — приземистый, крепкий, экономный в движениях; его большие очки в роговой оправе блестели, и я не видел его глаз. Впервые я оказался с ним лицом к лицу. Он был непроницаем, и тем не менее я не без удовлетворения отметил, что уже после первых моих слов на лице у него резче обозначились две морщины, выдающие беспокойство и озабоченность. И хотя под слепым блеском очков он укрывал лицо маской высокомерной недосягаемости, я заметил, как в складках ее тайком проскальзывает бледный испуг. Постепенно он выглядел все заинтересованней, по серьезному выражению лица было ясно, что он начинает отдавать мне должное. Он пригласил меня в кабинет, который располагался рядом. Когда мы выходили, от дверей испуганно, словно она подслушивала, отскочила какая-то женщина в белом платье и поспешно удалилась в глубь дома Уж не гувернантка ли это Бьянки? Когда же я переступал порог кабинета, у меня было ощущение, будто я вхожу в джунгли. Мутно-зеленый полумрак этой комнаты был водянисто расчерчен тенями решетчатых жалюзи, закрывающих окна. Стены увешаны ботаническими таблицами, в клетках перепархивают крохотные яркие птички. Видимо, желая выиграть время, он принялся рассказывать мне об образчиках первобытного оружия — дротиках, бумерангах, томагавках, развешанных по стенам. Мое обостренное обоняние уловило запах кураре. И пока он манипулировал какой-то разновидностью дикарской алебарды, я порекомендовал ему быть осторожней и сдержанней в движениях, подкрепив свою рекомендацию внезапно выхваченным пистолетом. Несколько смущенный, он раздраженно улыбнулся и положил оружие на место. Мы сели за массивный письменный стол черного дерева. Я поблагодарил за предложенную сигару, но сказал, что не курю. Подобная осторожность снискала мне его уважение. С сигарой в уголке обвислого рта, он приглядывался ко мне с угрожающей, не возбуждающей доверия благожелательностью. Потом, небрежно перелистывая чековую книжку, как бы в рассеянности предложил мне компромисс, назвав цифру с несколькими нулями, и при этом зрачки его убежали к уголкам глаз. Моя ироническая улыбка заставила его быстро сменить тему. Со вздохом он раскрыл торговые книги. Начал растолковывать мне финансовое положение дел. Имя Бьянки ни разу не было произнесено ни одним из нас, хотя она присутствовала в каждом нашем слове. Я, не отрываясь, смотрел на него, с моих губ не сходила насмешливая улыбка. Наконец он бессильно положил руки на подлокотники кресла.