Бруно Шульц - Трактат о манекенах

Наконец настала эта ночь, грозовая, ураганная, потрясенная в самых своих основах тем огромным и беспредельным, что приуготавливалось в ней. Молнии вновь и вновь разрывали тьму, мир открывался, разодранный до самых глубин чрева, демонстрировал свои яркие, ужасающие и бездыханные внутренности и опять захлопывался. И плыл дальше — с шумом парков, шествием лесов, хороводом кружащихся горизонтов. Под покровом темноты мы вышли из музея. Я шел во главе вдохновенной этой когорты, что продвигалась вперед, хромая, спотыкаясь, под стук деревянных протезов и костылей. Молнии пролетали по обнаженным клинкам сабель. Так в темноте мы добрались до ворот виллы. Они оказались открыты. Встревоженный, предчувствуя какую-то ловушку, я приказал зажечь факелы. Воздух побагровел от пламени смолистого дерева, испуганные птицы высоко взмыли в красноватых отблесках, и в бенгальском этом свете мы увидели виллу, ее террасы и веранды, стоящие словно среди зарева пожара. С крыши свешивался белый флаг. Охваченный скверным предчувствием, я вступил во двор во главе моих отважных бойцов. На террасе показался мажордом. Кланяясь, он спустился по монументальной лестнице и, бледный и перепуганный, нерешительно приближался к нам, видимый все отчетливей в свете факелов. Я направил ему в грудь острие шпаги. Мои верные соратники недвижно стояли, высоко подняв чадящее смолье; в тишине слышалось лишь потрескивание горизонтально стелющихся языков пламени.

— Где господин де В.? — бросил я.

Мажордом развел руками.

— Уехал, сударь, — ответил он.

— Сейчас убедимся, правда ли это. А где инфанта?

— Ее высочество тоже уехала. Все уехали.

У меня не было оснований сомневаться в его словах. Видимо, кто-то предал меня. Нельзя было терять ни секунды.

— По коням! — крикнул я. — Нужно отрезать им путь!

Мы взломали двери конюшни. Из темноты на нас пахнуло теплом и запахом лошадей. Через минуту мы сидели верхом на скакунах, они ржали и вставали под нами на дыбы. Несомые их галопом, мы со звонким цокотом копыт по мостовой вылетели растянувшейся кавалькадой на ночную улицу.

— Лесом к реке! — скомандовал я, обернувшись назад, и свернул на лесную просеку.

Вокруг неистовствовала лесная чаща. Во тьме как бы раскрылись наслаивающиеся пейзажи катаклизмов и потопов. Мы мчались между водопадами шума, между взволнованными лесными массами; огни факелов, словно огромные полотнища, обрывались следом за нашей растянувшейся скачкой. В голове у меня бушевал ураган мыслей. Что с Бьянкой — ее похитили или же низменное наследие отца взяло в ней верх над кровью матери, над миссией, которую я тщетно пытался ей внушить? Просека становилась все уже, превратилась в лощину, в конце которой открывалась большая поляна Там мы наконец настигли их. Они издали заметили нас и остановили экипажи. Г-н де В. вышел и скрестил на груди руки. Угрюмый, он медленно шел навстречу нам, блестя очками, пурпурный в огне факелов. Двенадцать сверкающих клинков нацелились ему в грудь. Мы в молчании приближались широким полукругом, кони шли рысью; я поднес руку к глазам, чтобы лучше видеть. Свет факелов упал на коляску, и на сиденье я увидел смертельно бледную Бьянку, а рядом с ней — Рудольфа. Он держал ее руку, прижимал к груди. Я неторопливо слез с коня и неверным шагом направился к коляске. Рудольф поднялся, словно намереваясь выйти мне навстречу.

Остановившись около экипажа, я обернулся к кавалькаде, продвигавшейся широким фронтом со шпагами, готовыми нанести удар, и произнес:

— Господа, я зря побеспокоил вас. Эти люди свободны, и они беспрепятственно уедут: никто их не будет задерживать. Ни один волос не спадет с их голов. Вы исполнили свой долг. Спрячьте сабли в ножны. Не знаю, до какой степени вы восприняли идею, на служение которой я вас привлек, до какой степени она вошла в вас и стала вашей плотью и кровью. Как видите, идея эта терпит банкротство — полное и окончательное. Полагаю, вы легко переживете его, поскольку пережили уже банкротство собственной идеи. Вы уже неуничтожимы. Что же до меня… впрочем, обо мне не будем. Я только не хотел бы, — тут я повернулся к сидящим в коляске, — чтобы создалось впечатление, будто произошедшее захватило меня врасплох. Это не так. Я уже давно все предвидел. И если так долго внешне как бы пребывал в заблуждении, не позволял себе поверить, то лишь потому, что мне не полагалось знать вещи, выходящие за мою компетенцию, не полагалось предупреждать события. Я хотел выстоять на посту, куда поставила меня моя судьба, хотел до конца выполнить мою программу, остаться верным роли, которую узурпировал для себя. Ибо — сейчас я это с сокрушением признаю — я был, несмотря на нашептывания своего честолюбия, всего лишь узурпатором. В ослеплении своем я взял на себя толкование писания, пожелал стать толмачом воли божией, в фальшивом наитии ловил проскальзывающие в альбоме с марками туманные знаки и контуры. Но, к сожалению, соединял их по своему произволу. Я навязал весне свою режиссуру, подвел под ее необъятный расцвет собственную программу, хотел принудить ее, руководить ею в соответствии с моими планами. Терпеливая и безразличная, какое-то время она несла меня на своем цветении, почти не ощущая. Ее нечувствительность я принял за терпимость, да что там, за солидарность, за согласие. И думал, что по ее чертам я угадываю лучше, чем она сама, ее внутренние устремления, что читаю у нее в душе и предвосхищаю то, чего она, вскруженная своей необъятностью, не способна выразить. Я пренебрегал признаками ее дикой и необузданной независимости, проглядел непредсказуемые и внезапные пертурбации, что будоражили ее в самых сокровенных глубинах. В своей мании величия я зашел так далеко, что осмелился вмешаться в династические проблемы могущественнейших держав, мобилизовал вас, господа, против Демиурга, злоупотребил вашей податливостью идее, вашей благородной некритичностью, чтобы привить вам фальшивую и святотатственную доктрину, направить ваш пламенный идеализм на безумные деяния. Я не хочу решать, был ли я призван к разрешению наиважнейших вопросов, на которые посягнуло мое тщеславие. Видимо, я был призван стать зачинателем, был использован, а после отброшен. Я переступил свои границы, но и это тоже было предначертано. В сущности, я с самого начала знал свою судьбу. Она, как и судьба несчастного Максимилиана, была судьбой Авеля. Был момент, когда жертва моя была благоуханна и приятна Богу, а твой дым, Рудольф, стлался низом. Но Каин всегда побеждает. Игра была заранее предопределена.

В этот миг воздух содрогнулся от далекого взрыва, над лесом взметнулся столб пламени. Все обернулись.

— Успокойтесь, — сказал я, — это горит Паноптикум: уходя, я оставил там бочку пороха с зажженным фитилем. Отныне, господа, у вас нет приюта, вы — бездомные. Надеюсь, вас это не слишком огорчит.