Альберто Моравиа - Конформист

Держа в руках шляпу, Марчелло снял темные очки, положил их в карман пиджака, вошел в вестибюль библиотеки и спросил у швейцара, где находится зал периодики. Затем не спеша стал подниматься по широкой лестнице, на площадке ее в лучах майского солнца сверкало окошко. Он чувствовал себя легко и свободно, был в великолепной физической форме, ощущая неизрасходованную юношескую силу. И новый серый костюм простого покроя добавлял к этому ощущению удовольствие от сознания собственной элегантности, подлинной и строгой, отвечающей его вкусам. На втором этаже, заполнив при входе требование, он направился в читальный зал к стойке, за которой находились старик-служитель и девушка. Дождавшись своей очереди, он сдал требование, заказав подшивку главной городской газеты за 1920 год. Терпеливо подождал, облокотившись о стойку и глядя в читальный зал. До самого конца зала рядами выстроились столы, на каждом стояла лампа с зеленым абажуром. За столами кое-где сидели читатели, большей частью студенты, и Марчелло мысленно выбрал себе самый дальний, в глубине зала, справа. Девушка появилась вновь, держа обеими рукам большую папку с переплетенной подшивкой газеты. Марчелло взял папку и направился к столу.

Он положил папку на наклонную столешницу и сел, слегка поддернув брюки на коленях. Потом спокойно раскрыл подшивку и начал перелистывать страницы. Заголовки потеряли прежнюю яркость, из черных стали почти зелеными, бумага пожелтела, и фотографии казались выцветшими, бледными, нечеткими. Он заметил, что чем крупнее и пространнее были заголовки, тем они казались ничтожнее и абсурднее: потерявшие значение и важность уже вечером того дня, когда появились, а теперь крикливые и непонятные, они ничего не вызывали не только в памяти, но и в воображении. Самыми нелепыми заголовками, как он заметил, были те, после которых шли более или менее тенденциозные комментарии: отличавшая их горячность не вызывала у читающего никакой реакции. Этим статьи напоминали дикие вопли сумасшедшего — они оглушали, но не трогали. Марчелло задумался над тем, какие чувства он испытает, увидев заголовок, относящийся к нему самому, вызовет ли сообщение, которое он искал, то же ощущение абсурда и пустоты. Итак, вот оно, прошлое, думал он, продолжая перелистывать страницы, шумиха улеглась, страсти отгорели, и сама пожелтевшая газетная бумага, готовая вот-вот рассыпаться и обратиться в прах, заставляла относиться к прошлому как к чему-то банальному и достойному презрения. Прошлое состоит из насилия, ошибок, обмана, легкомыслия и лжи, подумал он, читая один за другим газетные заголовки. И именно это, день за днем, люди считали достойным опубликования, именно такими они собирались предстать перед потомками. Нормальная, настоящая жизнь отсутствовала на этих страницах, но, с другой стороны, разве не свидетельство преступления он искал здесь? Он не спешил найти относящееся к нему сообщение, хотя точно знал дату и мог отыскать заметку наверняка. Двадцать второе, двадцать третье, двадцать четвертое октября 1920 года: с каждой перевернутой страницей он был все ближе к событию, которое считал самым главным в своей жизни. Но газета никак не готовила читателя к появлению сообщения, касавшегося Марчелло, не отмечала факты, ему предшествовавшие. Среди всех новостей, не имевших к Марчелло никакого отношения, та, нужная, должна была бы появиться неожиданно, без предупреждения, подобно тому, как выскакивает на поверхность из глубины моря попавшая на удочку рыба. Пытаясь шутить, он подумал: "Вместо огромных заголовков, относящихся к политическим событиям, они должны были напечатать: "Марчелло впервые встречается с Лино", "Марчелло просит у Лино пистолет", "Марчелло соглашается сесть в машину", но вдруг ему расхотелось шутить, и от внезапного волнения у него перехватило дыхание: он дошел до даты, которую искал. В спешке перевернул страницу и в разделе полицейской хроники нашел заметку под заголовком: "Несчастный случай со смертельным исходом".

Прежде чем прочесть сообщение, он оглянулся вокруг, словно боялся, что за ним наблюдают. Потом опустил глаза к странице. Заметка гласила: "Вчера Паскуале Семинара, проживающий по улице Камилучча, 33, во время чистки пистолета нечаянно произвел несколько выстрелов. Семинара была быстро оказана помощь, и он был срочно доставлен в больницу Санто-Спирито, где врачи обнаружили у него огнестрельную рану в груди, в области сердца, и сочли его положение безнадежным. Действительно, вечером, несмотря на проведенное лечение, Семинара скончался". Перечитав заметку, Марчелло подумал, что она не могла быть ни банальнее, ни короче. Тем не менее за истасканными формулами безымянного журналиста скрывались два важных факта. Первое: то, что Лино действительно мертв, в этом Марчелло всегда был уверен, но у него не хватало мужества признать очевидное; второе: то, что эту смерть, по очевидной подсказке умирающего, приписали обычному несчастному случаю. Таким образом, никакие преследования ему не угрожали: Лино был мертв, а Марчелло никак не могли обвинить в этой смерти.

Но он решил найти в библиотеке сообщение о событии, происшедшем столько лет назад, вовсе не для того, чтобы успокоиться. Его беспокойство, так и не улегшееся окончательно за все эти годы, никогда не было связано с материальными последствиями случившегося. Он переступил порог библиотеки для того, чтобы проверить, какие чувства вызовет у него известие о смерти Лино. По своей реакции Марчелло смог бы судить, остался ли он прежним мальчиком, одержимым своей роковой ненормальностью, или стал новым человеком, совершенно нормальным, таким, каким хотел быть, и каким, по его убеждению, был.

Он испытал необыкновенное облегчение и, возможно, не просто облегчение, а изумление, увидев, что сообщение на пожелтевшей бумаге, напечатанное семнадцать лет назад, не вызвало в его душе сколько-нибудь заметного отклика. Он подумал, что с ним произошло то же самое, что с человеком, долгое время носившем на глубокой ране повязку: наконец он решается снять бинты и вместо шрамов с удивлением обнаруживает гладкую чистую кожу, без каких бы то ни было следов. Найти заметку в газете, подумалось ему, было все равно что снять повязку, и бесчувственность в данном случае означала выздоровление. Как ему удалось выздороветь, сказать он бы не мог. Но несомненно, что дело было не только во времени. Многим он был обязан самому себе, своему сознательному стремлению в течение всех этих лет покончить со своей ненормальностью, стать таким, как все.

Как бы устыдившись, он оторвал взгляд от газеты и, уставившись в пустоту, заставил себя думать о смерти Лино, чего до сих пор всегда инстинктивно избегал. Газетная заметка была написана в обычном стиле хроники, и этим могли объясняться безразличие, равнодушие, испытанные Марчелло при ее чтении. Но события, восстановленные в памяти, были яркими и зримыми и, значит, были способны вызвать в его душе прежний страх, если он еще сохранился. Поэтому, покорно следуя за памятью, которая, словно неумолимый и беспристрастный поводырь, повела его во времени вспять, Марчелло мысленно проделал тот же путь, что когда-то ребенком: первая встреча с Лино на бульваре; желание иметь пистолет; обещание Лино; посещение виллы; вторая встреча с Лино; педерастические приставания шофера; Марчелло целится; Лино, стоя на коленях у кровати, кричит, театрально раскинув руки: "Убей меня, Марчелло… пристрели как собаку!"; Марчелло стреляет, словно повинуясь; мужчина падает на кровать, чуть приподнимается и замирает, завалившись на бок. Исследуя происшедшее деталь за деталью, Марчелло заметил, что равнодушие, с которым он воспринял газетную заметку, укрепляется и растет. В самом деле, он не только не испытывал ни малейших угрызений совести, но ее неподвижную поверхность не всколыхнули даже чувства сострадания, обиды или отвращения по отношению к Лино, чувства, которые так долго были для Марчелло неотделимы от этого воспоминания. Короче говоря, он ничего не ощущал, и душа его была столь же безучастна перед этим далеким воспоминанием, как импотент, лежащий рядом с обнаженным, вызывающим желание женским телом. Марчелло радовало собственное безразличие — несомненный знак того, что между мальчиком, которым он был, и молодым человеком, которым стал, не было никакой связи, даже косвенной, даже самой слабой. Закрывая папку и вставая из-за стола, Марчелло снова подумал, что и вправду стал другим, и, хотя память его была в состоянии механически воспроизвести то, что произошло в далеком октябре, на самом деле все его существо, до самых потаенных уголков, об этом уже забыло.