Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести

В случае инспектора Калины ракия сказывалась в семейных скандалах, безудержно накаляя страсти и сметая все условности и приличия. Чем сильнее сдерживался инспектор на службе и с посторонними людьми, тем больше распускался дома в стычках и перепалках с женой.

Тягостные родительские ссоры для Розы возникали чаще всего на границе между сном и явью, призрачные и в то же время реальные. Она не припомнит, когда это случилось впервые: словно разбуженная каким-то кошмаром, не размыкая глаз и не вполне еще выплыв из сна, она услышала голоса отца и матери.

— Не ори же ты, ребенка разбудишь!

— При чем тут ребенок? Какой ребенок? Чей ребенок? Твой ребенок!

— Послушай, оставь меня в покое и не заводи снова старую песню! Пойди ляг, проспись!

— Проспаться! Ну да, туда дураку Калине и дорога! Но я не пьян. Кто хочет, тот пусть и ложится. Ребенок? Да, у меня есть один ребенок, мой сын… А это…

— Ну, вот, поехал!

— Да, да, поехал. А это музакантское, циркачево отродье, а вовсе не мое. Ну, уж тебе-то, надо полагать, известно, кто…

— Антон!

— Что «Антон»? На этот счет все давно уже выяснено. Что ты придуриваешься? Твой смазливый блондинчик музыкант оказал нам особую честь и предоставил мне растить своего младенца под моим именем! Отлично! Все по закону и по обычаям, тихо и мирно. Ребенок ни в чем не виноват, а я человек порядочный и честный. Но, надо полагать, не должен же я из-за этого ходить в своем доме на цыпочках и говорить шепотом.

— Да замолчи же ты!

Дальнейшая перебранка продолжалась вполголоса, слов было не разобрать, однако отдельные выкрики и тупое тяжелое буханье кулаком по столу доносились даже из-за дверей гостиной.

И, наконец, все заволакивалось свинцовой пеленой сна, перемешиваясь с мучительными сновидениями.

Больше отец и мать ни разу не спорили о том страшном и непостижимом вопросе, как в ту ночь, но все же девочка иной раз улавливала обрывки неясной размолвки, гневный жест, злобные и презрительные слова, произнесенные в повышенных тонах. Так она приучилась вслушиваться в разговоры родителей, присматриваться к их поведению, с трепетным ужасом отмечая их взаимное отвращение и ненависть. Часто, свернувшись калачиком, в углу широкого канапе, она закрывала глаза, притворялась спящей и подкарауливала каждое движение и каждое слово в настойчивом стремлении распутать наконец клубок несогласий между родителями и страстно желая не упустить какой-нибудь подробности из их ссоры, если она разгорится, но еще более горячо желая, чтобы обошлось без нее.

Она мучительно старалась проникнуть в загадочную суть конфликта родителей. Но была недостаточно взрослой, чтоб понять ее, однако же достаточно сообразительной, чтобы не спрашивать отца или мать. У них она никогда бы не потребовала объяснений.

Дети, выросшие в несчастливом браке, часто принимают сторону одного из родителей. Не такой была Роза. Девочка боялась отца с матерью как некоего слитного таинственного, отвратительного и опасного существа. Если бы детские ощущения имели более конкретный облик, содержание и название, то можно было бы сказать, что Роза ненавидела отца и презирала мать. Но нестойкие, расплывчатые чувства приходили и уходили волнами, сменялись периодами затишья и забвения, веселыми днями ничем не омраченной радости и примирения с родителями и со всем миром. Однако страх, внушаемый ей смутным, но несомненным несогласием родителей, никогда не покидал ее окончательно, раньше или позже возвращаясь к ней внезапными приступами. Казалось, рана полностью затянулась, и вдруг страх прорывался вновь. Там, где она меньше всего ожидала — в глухом реве водяной мельницы, в хриплом крике вспугнутой вороны на берегу, — ей слышались вдруг родительские голоса, в полусне дошедшие до нее, отцовский — гневный и обличительный — и материн — злобно огрызающийся, похожий на приглушенное шипение.

Когда летом брат ее приехал на каникулы в Вышеград, она на следующий же день потащила его в дальний конец сада, где у высокой ограды росла еще более высокая бузина, пообещав показать что-то необычайно интересное. Там, подойдя к нему вплотную, она подняла глаза, пытаясь поймать его взгляд. Внезапно ее залила бледность, и она произнесла изменившимся голосом:

— Карл, они… ругаются…

Он стоял в расстегнутом кителе, сунув руки в карманы белых узких кадетских брюк и расставив ноги, насмешливо взирая на нее с высоты своего роста, и вяло цедил беспристрастным тоном будущего офицера:

— Гм! Ну и что?

— Но, Карл, ты не знаешь, ты не представляешь себе, что такое они говорят, что…

— Вот дурочка, да все супруги грызутся между собой. Ну и что?

Он говорил с нарочитым цинизмом, шепелявя, словно бы жевал вязкую конфету.

Больше она никогда ни с кем не пыталась об этом говорить и еще глубже замкнулась в себе. Училась Роза средне. Дома рассеянно слушала наставления и выполняла из них лишь то, что ей было по вкусу. С родителями у нее не было взаимопонимания и настоящей близости, особенно с отцом. Их ласки и подарки она принимала без особой радости, а замечания и выговоры — без всякого волнения. Поистине мучительная пауза повисала, когда вместо ответа на обращенный к ней вопрос девочка упорно молчала, неотрывно вглядываясь исподлобья в лицо отцу или матери. Это ее упорное молчание и взгляды исподлобья были еще одним тяжким крестом, который несло на себе семейство инспектора Калины.

Вопреки строжайшим запретам, девочка не бросала свою дружбу с цыганскими ребятами с Осойницы, бывала в их домах, залезала на тутовые деревья у них во дворах. Она бродила с ними по реке, помогала ловить рыбу, рыть канавы и «рыбные отстойники». Она была с мальчишками на дружеской ноге, и те воспринимали ее как своего товарища.

Однако годы шли, дети переходили из класса в класс, и Роза подрастала. Она была по-прежнему невысокой и некрупной, но вся равномерно наливалась чистейшими соками изумительной свежести, и кожа ее светилась розоватой нежной белизной. Не видеть этого было невозможно, и очень тяжело притворяться, что не видишь.

Вот что вспоминал сейчас Марко; голый, дрожащий от холода, он сидел на твердом камне, спрятав лицо в ладони, и воспоминания вставали перед ним с такой чудесной явственностью, словно все происходило нынешним промозглым вечером на этом скалистом берегу.

Он учился в четвертом классе, а Роза в третьем. Какое-то странное возбуждение возникло тогда вокруг Розы. О ней все чаще заводили разговоры, и причем не общие, а с глазу на глаз, с кем-нибудь наедине, или в сторонке и понизив голос. Из этих разговоров вытекало, что само ее присутствие теперь воспринималось по-новому, а ее слова и движения придирчиво истолковывались. Из послушного помощника и наблюдателя она мало-помалу превращалась в судью, а ее благосклонность была как бы молчаливой наградой победителю в их состязаниях и борьбе.