Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

Когда вы слушаете его рассказы, кажется, будто это сама жизнь, богатая и разноликая жизнь рассказывает о себе, а Ибрагим-эфенди лишь время от времени вставляет словечко-другое в решающих местах, точно он тоже слушатель: «А теперь еще…», «Послушай-ка!», «Вот оно что!».

В этих его историях тысяча чудес и всевозможных бед, но еще больше веселья; в них есть злодейства и злодеи, насильники, простаки и мошенники, есть добрые души, жертвы человеческой глупости и столь свойственной людям потребности обманывать и себя и других, но все это подается таким образом, что хотя и может огорчить, никогда не оскорбит и никогда не ввергнет в уныние. И уж во всяком случае рассмешит. Все, что существует и происходит в жизни — люди, события, животные, неодушевленные предметы, — все в его рассказах обладает своей ценностью и занимает свое важное место. И все завершается смехом, не вызывающим боли и озлобления. Подчас люди, которые по природе своей мрачно и злонравно воспринимают жизнь, упрекают Ибрагим-эфенди в том, что в его необычных рассказах все сглажено, приукрашено и возвышенно, на что он всегда невозмутимо отвечает: «Не может такого быть. Я ничего не приукрашиваю. Да вы сами-то не черно на мир глядите?»

Но возражает он редко. Обычно он не заботится о судьбе своих историй и о том, как люди воспринимают их и толкуют. Не защищает их и не разъясняет их смысла. Улыбается и помалкивает или затевает новые. Лишь время от времени сам удивляется: «Вот ведь как бывает!» А люди любят его рассказы и принимают их такими, какие они есть; многие, слыша их с юности, привыкли к ним, и им кажется, будто добрая часть жизни, и приятная и неприятная, только в этих рассказах и обретает свою настоящую форму и истинное значение; то, чего в них нет, может позабыться или измениться, а рассказы Ибрагим-эфенди живут долго и переходят из уст в уста по всей Боснии.

Случалось, иные начальники, чиновники и «деловые люди» неодобрительно относились к Ибрагим-эфенди и его рассказам, в которых находили повод для гнева и осуждения, хотя не сумели бы точно сказать, в чем именно. Они ведь и сами часто смеются над его историями, но их оскорбляет, должно быть, то, что над ними смеется столько простых смертных, а смех, представляется им, сам по себе обладает чем-то разрушительным, умаляющим в гражданах уважение к порядку и послушанию. Прямо и откровенно об этом не говорится, но они частенько выражают пренебрежение к Ибрагим-эфенди как к чудаку и бездельнику, который все обращает в шутку и анекдот, и презрительно усмехаются над ним, над его рассказами и над теми, кто смеется, слушая их.

Однако Ибрагим-эфенди не переставал рассказывать свои истории и рассказывал их, как ему свойственно. Так и прошла его жизнь в рассказах, словно она сама рассказ. Так он и умер, перешагнув за шестьдесят, неслышно, точно перепелка в хлебах. В нем не было ничего от отцовской предприимчивости и воинственности. Он не женился и не оставил семьи. Собственно, он и не жил. Вместо так называемой реальной жизни, удар которой он ощутил еще в материнской утробе, он создал себе иную действительность, существующую в его рассказах. Повествуя о том, что могло быть, но никогда не бывало и что часто правдивее и прекраснее того, что было, он словно бы отгораживался от будничной «всамделишной» жизни вокруг себя. Так он избежал жизни и обманул судьбу. Вот уже около пяти десятилетий он лежит в могиле на Алифаковаце. Но нет-нет и оживает как легенда.

Такой встречи никому не пожелаешь, но избежать ее тоже нельзя. Все это рассказала мне не сама рабыня, а тяжелые и монотонные волны южного моря, которые во тьме упрямо бьют в подножье старинной и мрачной Новлянской крепости. Они проникли однажды ночью в мое сараевское уединение, лишь только я заснул, разбудили меня и заставили выслушать этот рассказ.

После похода на Герцеговину, который продолжался долго и о котором толковали много, ждали герцеговинских рабов. Но когда они прибыли, все были разочарованы, даже ребятишки, которые, как водится, выбежали навстречу и выстроились вдоль дороги. Рабов было мало, и выглядели они жалко. Большинство их тут же отправили на арнаутский корабль, стоявший в заливе. Меньшая часть, оставленная в городе, появилась на рынке лишь спустя два дня. Понадобилось время, чтобы рабы отдохнули, помылись и чуть приоделись.

Маленькая, вымощенная мелким булыжником площадь была в тени крутой скалы и воздвигнутой на ней крепости. Для продажи рабов здесь поставили клетки, сбитые из жердей и досок. В этих клетках сидели или лежали открытые всем взорам рабы, выводили их лишь по требованию солидных покупателей, желавших рассмотреть и оценить товар поближе.

В одну клетку, побольше, запихнули пятерых пожилых крестьян, в другую, поменьше, поместили красивую, сильную и статную девушку, которая привлекла к себе внимание, едва только вступила на улицы Нови града. Держалась она как дикое животное — жалась к ограде и будто старалась протиснуться между жердями.

Возле этой клетки, на низкой треногой табуретке, сидел один из двух сторожей, а другой бродил по берегу. У обоих за поясом были короткие ружья, а к поясу привязаны короткие бичи.

Шагах в десяти отсюда на склоне, за небольшим домом, виднелся каменистый бугор с крохотным садиком. Тут, беседуя с покупателями, сидел работорговец. Это был чужестранец, но в здешних местах известный, сухощавый и крепкий человек с пронзительным взглядом и уверенными повадками. Звали его Узун Али. Сторожа снизу приводили к нему рабов и рабынь на осмотр и уводили их обратно вниз, в клетки. А торговец и покупатель продолжали обсуждать раба и сговариваться о его цене.

В то утро первой привели высокую девушку. Звали ее Ягодой, была она из села Прибиловичи. Покупатель сидел в холодке рядом с Узун Али. Перед ними дымились длинные чубуки. Рабыня, натянутая как струна, озиралась вокруг горящими глазами, избегая чужих взглядов. Сторожа заставили ее развести руки, сделать несколько шагов, показать зубы и десны. Все было в порядке и как надо: рост, свежесть и сила. Девятнадцать лет. Правда, держится дико и враждебно, но это следовало объяснить ее нынешним положением и состоянием. Затем ее вернули в клетку

Покупателем, осматривавшим рабыню, был местный житель Хасан Ибиш, один из первых людей в этом приморском городке, не столько, быть может, по репутации, сколько по богатству. Тощий, со впалой грудью и изможденным лицом, он спокойно курил, без малейших признаков волнения осматривая сильное и красивое тело крестьянской девушки, стоявшей перед ним. Потом столь же равнодушно, неторопливо выпуская кольца дыма, он договаривался с Узун Али о цене.

Своим хриплым голосом он говорит торговцу, что цена — двадцать один дукат — непомерно велика, названа она лишь для того, чтобы покупатель попался на удочку и «округлил» ее, предложив двадцать дукатов, но таких чудаков не найдется. Пусть радуется, если ому дадут пятнадцать, самое большее — шестнадцать дукатов. И то где-нибудь подальше отсюда, когда он еще потратится на дорогу, а здесь за такую цену никто не купит. Товар обыкновенный, на выкуп рассчитывать не приходится, потому что село, из которого родом рабыня, сровняли с землей и все живое в нем уничтожили. И кроме того, герцеговинских рабов здесь трудно держать, они легко убегают.