Жюль Жанен - Мертвый осел и гильотинированная женщина

— Меня зовут Хасан, — продолжал турок. — Мой отец был богат, и я богат тоже. Как истинный мусульманин я знал в своей жизни лишь одну страсть — страсть к женщинам. Но чем более страстным я был, тем более затруднялся в выборе. Тщетно обошел я самые знаменитые торжища, мне не удавалось найти ни одной женщины достаточно прекрасной для меня. Всякий день показывали мне новых рабынь, черных, как черное дерево, белых, как слоновая кость; та прибыла из Греции — родины красоты, но была вся в слезах, эта — из Франции, но она смеялась мне в лицо и дергала меня за бороду.

— Значит, у тебя нет ничего лучшего? — спросил я работорговца.

— Но вспомни, Хасан, что не должно искушать Бога. Конечно, женщина — прекрасное творение, но не следует желать, чтобы она была прекраснее, чем создал ее Бог.

Так говорил работорговец; этот достойный человек был прав, он не набивал цену своему товару, он продавал такой, какой у него был. А я желал попросту невозможного, так что однажды вечером, гонимый этим желанием, я перебрался через укрепления султанского дворца.

Я и не думал таиться, вскарабкался на дворцовые стены, будто их не охраняли янычары и немые, вследствие чего и остался незамеченным. Я счастливо преодолел три непроходимые ограды вокруг священного сераля и наконец, когда рассвело, проник дерзким взглядом в это неприступное святилище. Велико же было мое изумление, когда при первом бледном луче солнца я убедился, что жены преемника Магомета походят на всех женщин, виденных мною прежде. Мое разочарованное воображение не могло поверить в столь грустную реальность, и я уже начал раскаиваться в своем предприятии, но тут меня схватила дворцовая стража.

Вопрос стоял не только о моей голове, но и о жизни несчастных женщин, которых я застал спящими, так что было решено не докладывать его величеству об этом оскорблении; и все же меня протащили через грозные укрепления вон из дворца и отправили на заслуженную казнь.

Вы, может быть, не знаете, господа, что такое пик? Это заостренное орудие на верхушке наших минаретов, весьма похожее на стрелу громоотвода, который вы, европейцы, придумали, чтобы бросать вызов року, даже принявшему облик небесных туч. Меня посадили верхом на такой острый пик и, чтобы я лучше сохранял равновесие, к каждой ноге мне привязали по два пушечных ядра. Сначала я почувствовал ужасную боль, железо медленно впивалось в мое тело; и второй восход солнца, чьи жгучие лучи ударили в сверкавшие купола Стамбула, быть может, уже не застал бы меня в живых, если бы ядра не отвязались и с грохотом не упали с моих ног; пытка моя стала более терпимою, и я начал надеяться, что не умру. Невозможно и представить себе зрелище, прекраснее того, что было у меня перед глазами: бескрайнее море, усеянное островами, одетыми зеленью, испещренное кораблями со всей Европы. Глядя с высоты, я убедился, что Константинополь — истинный царь всех городов. Я парил над святым градом, у ног своих видел блестящие мечети, римские дворцы, висячие сады, обширные кладбища, укромные убежища любителей хмельного меда. С признательностью взывал я к Богу правоверных. Моя молитва, вероятно, была услышана, ибо христианский священник с опасностью для своей жизни вызволил меня и унес в свою хижину. С трудом вылечившись, я возвратился в свой дворец; мои рабы пали ниц передо мною. Назавтра я купил первых попавшихся женщин, вновь наполнил длинную трубку своего кальяна, окунул его в розовую воду и если порою и вспоминал о немых стражах его величества и о свершенной ими казни, то лишь для того, чтобы громко твердить себе, что следует покупать таких женщин, какие есть, и что если Пророк не создал их более прекрасными, значит, Пророк этого не хотел. Слава Аллаху!

Так закончил турок; долгий рассказ утомил его, он снова откинулся на подушки, снова принял сладострастную позу правоверного, который курит свою трубку в полуденный час. Если бы я был художником, я изобразил бы в этой позе Покой и Счастье. По-моему, ничто не может лучше выразить покой, нежели счастливый сын Магомета, возлежащий на персидском ковре, без горестей, без желаний, без грез, погруженный в ту блаженную дрему Востока, для которой не требуется смыкать веки, словно и это слишком большое усилие для смертного.

Так закончил турок. Я нередко замечал, что интересная, хорошо рассказанная история приводит слушателей в доброе расположение духа и часто меняет характер беседы, повернув ее от скуки к приятности. Что делать человеку, вошедшему в гостиную, как не хвалить себя и хулить отсутствующих? А вот после этого рассказа вечер приобрел иную окраску — каждый приблизился к соседу, более того, хозяйка дома, заглушив голос мелочной экономии, запрещавший ей возжигать свой очаг прежде, чем календарь решительно возвестит о наступлении зимы, обмолвилась, что неплохо бы протопить комнату. Это предложение было встречено дружным «браво!», — в мгновение ока камин был освобожден от груды серой бумаги, подставка для дров засверкала золотом под горящей лозой, по комнате разлилось приятное тепло, и все лица оживились, повеселели, нежданное удовольствие отразилось на них. Целая описательная поэма заключена в первом печном огне последнего осеннего дня, дающем внезапное предвкушение озаренных веселым пламенем дней зимы.

Итак, огонь пылал в своем ожившем логове; когда белые и голубые его язычки, распространяя добрый запах сосны, вспыхнули особенно ярко, они вдруг осветили фигуру молодого человека, до сих пор еще не проронившего ни слова. Он сидел в углу, и все его участие в беседе состояло в том, что время от времени он отмечал ее особо значительные моменты полуприветливой-полунасмешливой улыбкою. Так что теперь к этому человеку обратилось всеобщее внимание. К тому же он был хорош собою, его черные глаза и вся внешность выдавали ум и тонкий вкус, не позволявший его обладателю мнить себя в обществе выше или ниже прочих. По любопытным взглядам молодой человек сразу понял, что от него ждут очередной истории. Не заставляя долго себя просить, он оперся рукою на спинку кресла сидевшей впереди него молодой женщины, подался вперед, приблизив голову к ее хорошенькой головке, и начал свой рассказ таким нежным и чистым голосом, что мы могли бы подумать, будто говорит не он, а эта его юная соседка, если бы ее полуоткрытые уста не оставались совершенно неподвижными, а вся ее поза — крайне сдержанной.