Василе Войкулеску - Монастырские утехи

прахом, когда он пытается обратить в лоно церкви двух разбойников. Пока их держат

взаперти, морят голодом, они вроде бы склонны принять постриг. Но как только им дают свободу,

один из них убегает, а другой грабит и убивает игумена. Никакое слово божие, никакая религия не в

силах повлиять на человека, преобразить его. Да и о самом Евтихии автор намекает, что он

вроде бы не в своем уме.

Рассказы о монахах тоже не выходят из общей фольклорной направленности повествования

Войкулеску. Только в них автор следует традиции бытовой сказки, которая также сочно и зло

повествует о монахах и помещиках, обо всех тех, кто всемером с ложкой упорно следовал за

крестьянской сохой.

Используя ещё одну разновидность фольклора — анекдот, Войкулеску в рассказе

«Доказательство» высмеивает богатея помещика, который, чтобы доказать верность своей жены,

выставляет себя с дочерьми на всеобщее обозрение в витрине кафе, с тем чтобы обыватель

убедился, что и у отца семейства и у его детей по шесть пальцев на правой ноге.

Василе Войкулеску, не отступая от правды жизни, возродил в своем творчестве румынский

фольклор, который испокон веков служил тому, чтобы возвеличить добро и заклеймить зло,

показать подлинную красоту человеческой души и осмеять пороки. И в этом Войкулеску был и

остается подлинно народным писателем.

Ю. Кожевников

— Ну, на сей раз история будет невыдуманная,— начал он, и взгляд его голубых глаз обжёг

незадачливого рассказчика.

Вот уже десятки лет отец Илие, настоятель городского собора, прогуливал свою красную

камилавку и вишневый пояс протопопа по уезду, объезжая церкви, скиты и монастыри.

Прирождённой своей услужливостью он снискал благорасположение обеих конкурирующих

политических партий, так что, когда одна из них теряла власть, другая неизменно оставляла его

как старого, доброго служаку.

Когда он был возведён в протоиерейский сан, волосы его были точно вороново крыло, а борода

иссиня-чёрная. Теперь на щеках его болтались белые клочья, мягкие, словно пена, и дорожный

ветер ласкал их, припудривая пылью.

Поскольку платили ему кое-как, а суточные были — сущий пустяк, протоиерей воплотил в

жизнь мысль того скептика-законодателя, который, пораскинув мозгами над нашим порядком

вещей, определил ему за труды это скудное обеспечение. Ибо законодатель этот знал, что, как

бы велика ни была оплата чиновника, путевые расходы и содержание всё равно падут на

ревизуемых. И вот протопоп нежданно-негаданно рано поутру оказывался в пригородном селе.

Здесь отпускал он телегу, на которой приехал, и шёл, подобно апостолам, пешком.

Ежели то было воскресенье или какой-то большой праздник, приходский священник и

оглянуться не успеет, а протопоп уже в церкви, где с пристрастием наблюдает, как идёт

служба. И горе тому, кто служил без должного тщания, пропускал молитвы или проглатывал

песнопения!

Затем отправлялся протопоп в канцелярию — обычно комнатушку при поповском доме,— где

просматривал документы, счета, бумаги, приходы и расходы, проверял, сделан ли ремонт,

определял, по чьей вине нанесен ущерб храму господню, выслушивал жалобы, собирал

заявления, не оставлял без внимания и дела миссионерские и просветительские.

— Почему у тебя ошибки в этой записи о крещении?

Священник заикался, стараясь поскорее перелистнуть церковную книгу, но палец протопопа

нависал, подобно гвоздю, над неисправной страницей.

— А где расписки плотника?

— Да, видите ли, ваше высокопреподобие, Стэнике, плотник... Да то, да сё...

— Покажи мне предложения других поставщиков.

— Да откуда их взять, грехи наши тяжкие,— причитал провинившийся,— нету здесь

других поставщиков!..

— Почему не искал в городе? Устроил ты торги, чтобы покрыть купола?

Поп, припёртый к стенке, таращил глаза. Торги? Это ведь когда бьёт барабан и выкрикивают,

как на аукционе. Да разве такое возможно?

В общем, попробуй потягайся с ним — он заведёт дело в такие дебри, что самый ловкий и

многоопытный поп запутается!

Ну, поп всё-таки мужчина, и он даже если и падал духом, то в конце концов приходил в себя.

Но попадью разбирал страх, и над домом разражалась буря, жертвой которой оказывались

сперва ребятишки — им доставалось на орехи, дабы неповадно было проказничать, а потом или

поросёнок — тот попадал на противень,— или цыплята — их сажали на вертел...— иной раз и

то и другое,— лишь бы его высокопреподобие были милостивы к прегрешениям священника,

последний же со своей стороны из кожи лез, чтобы цуйка и вино веселили и умиротворяли.

Протопоп, задав виноватому хорошую баню, быстро смягчался, тем паче что из-за стены вот

уж в третий раз доносился зов попадьи:

— Пожалуйте к столу, чорба [2] Чорба — национальное румынское блюдо, суп,— Здесь и далее примечания переводчика. остывает.

Отцу Илие, который замешкался с ревизией, ничего не оставалось, как принять приглашение. А

то где ж ему было найти пищу, приличествующую его сану? На постоялом дворе — есть

засиженные мухами бублики и пить самогон вместе со всеми странниками? Не станут ли люди

смеяться над священником, который отпустил его из дому, не оказав гостеприимства?

Обед под разговоры о детях, о бесчисленных бедах и печалях жизни, о болезнях попадьи и

хворобах попа затягивался надолго. Потом, слегка передохнув и подремав, отец Илие,

протопоп, угодный обеим партиям, колдовал над актом согласно установленному порядку,

подтверждая, что он всё нашёл в наилучшем виде, и хозяин впрягал лошаденку в бричку или

брал у соседа телегу, дабы доставить его высокопреподобие в соседнее село.

Здесь протопоп попадал — вроде как снег на голову — в распростёртые объятия другого

священника, который ещё с утра получал депешу от своего собрата о грядущей напасти. Попы

всего уезда поклялись предупреждать друг друга об опасности. Так что едва красная камилавка

отца Илие показывалась у городской заставы, как вся цепочка сельских попов, находившихся

на пути его следования, начинала гудеть почище телеграфа — это пономари, пыхтя, сновали

взад-вперёд с криком:

— Протопоп едет! Уже принялся за нашего отца Михая!

И протопопа угощали и ублажали, носили на руках в каждом приходе, а он продолжал

неуклонно свой дозор. О его возвращении домой заботились сообща все священники. Тот, до

кого доходил черед, отправлялся в город по какому-нибудь делу и загружал в почтовую карету