Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

— Послушайте, — обратилась к нему сиделка, — мне нужно уйти, но если она пошевелится, если я ей понадоблюсь, вы тотчас же позвоните и вызовите меня, хорошо?.. Вы уже не маленький и знаете, как это надо делать.

Шарль поднял голову и утвердительно кивнул в ответ. Оставшись один с тетей Дидой, он снова послушно взялся за картинки. Прошло минут пятнадцать в глубокой тишине больницы, где слышались, как в тюрьме, только приглушенные звуки: чьи-то тихие шаги, звяканье ключей, порой громкие, тотчас же обрывавшиеся крики. В этот душный день ребенок, должно быть, переутомился; сон сморил его, и скоро его белая, как лилия, головка склонилась под тяжестью роскошных кудрей; он тихонько уронил ее на картинки и заснул, положив щеку на своих золотых и пурпурных королей. Ресницы опущенных век отбрасывали легкую тень, голубые жилки под нежной кожей едва заметно бились. Но на его прекрасном, кротком, ангелоподобном личике лежала неуловимая печать развращенности целого рода. Тетя Дида продолжала смотреть на мальчика своим пустым взглядом, в котором не было ни радости, ни страдания, — взглядом вечности, созерцающей бренный мир.

И все же несколько минут спустя нечто вроде любопытства забрезжило в ее светлых глазах. Дело в том, что из левой ноздри Шарля показалась красная капелька, которая все увеличивалась. Капля скатилась, на ее месте образовалась другая. Это была кровь, кровавая роса, выступившая как бы сама собой, ведь мальчика никто не тронул, не толкнул, — таково было следствие полной непригодности организма, последней стадии вырождения. Мало-помалу капли превратились в тонкую струйку, которая потекла на разрисованные золотом картинки. Маленькая лужица затопила их, пробилась к краю стола; скоро появились новые капли, тяжелые, густые, они шлепались одна за другой на плиточный пол. А Шарль продолжал спать божественно спокойный, как херувим, не сознавая, что из него понемногу выходит жизнь; между тем безумная смотрела на него с растущим любопытством, без всякого испуга, скорее даже с интересом; это зрелище занимало ее, как полет больших мух, за которыми она следила порой часами.

Шли минуты. Красная струйка ширилась, капли капали все чаще и с легким шумом монотонно ударялись о пол. Вдруг Шарль пошевелился, открыл глаза, заметил, что он весь в крови. Но мальчик не испугался, он привык к кровотечениям, которые бывали у него от малейшего ушиба. Он только жалобно застонал. Потом, почувствовав недоброе, испугался и застонал громче, невнятно призывая:

— Мама! Мама!

Непреодолимое оцепенение охватило его, он очень ослабел и снова уронил голову. Глаза опять закрылись, казалось, он уснул и, словно во сне, продолжал стонать, все слабее, все глуше:

— Мама! Мама!

Картинки были залиты кровью, черная бархатная курточка и штанишки с золотым галуном были испещрены длинными алыми полосами, а упрямый красный ручеек все лился и лился из левой ноздри, и кровь, скопившись на столе, стекала на пол, где мало-помалу образовалась большая лужа. Если бы безумная вскрикнула, сиделка услышала бы ее испуганный возглас. Но она не кричала, не звала и, не двигаясь, смотрела пристальным, тупым взглядом, как свершается судьба, прародительница сидела словно скованная, глубокая старость иссушила ее тело, отняла дар речи, отуманила мозг, лишила волн желать и действовать. И все же вид маленького красного ручейка что-то пробудил в ней. По омертвелому лицу пробежала дрожь, щеки вспыхнули. И наконец она ожила, услышав последнюю жалобу:

— Мама! Мама!

В душе тети Диды происходила, видимо, жестокая борьба. Она поднесла к вискам костлявые руки, как будто у нее раскалывалась голова. Рот широко открылся, но из него не вылетело ни единого звука; страшное возбуждение, охватившее ее, сковало язык. Она пыталась встать, бежать — ноги не слушались ее, она была по-прежнему пригвождена к месту. Все ее немощное тело дрожало от нечеловеческого усилия позвать кого-нибудь на помощь, но она не могла сбросить с себя путы дряхлости и слабоумия. Взволнованное лицо говорило о том, что ее сознание пробудилось и она поняла все.

Медленная, безболезненная агония Шарля длилась еще несколько томительных минут. Мальчик, будто уснувший и теперь уже замолкший, терял последние капли крови, которые тихо ударялись о пол. Его лилейная бледность все увеличивалась, превращаясь в трупную. Губы мало-помалу обесцветились, стали розоватыми, затем белыми. Перед тем как испустить дух, он широко раскрыл глаза и устремил их на прародительницу, которая увидела, как в них погасла последняя искра жизни. Его восковое лицо было уже мертво, но глаза еще светились. Они сохраняли прозрачность, ясность. И вдруг стали пустыми, погасли. Глаза умерли, — то был конец. Шарль скончался тихо, ни разу не вздрогнув, уподобившись источнику, из которого вытекла вся вода. Жизнь больше не трепетала в висках под нежной кожей; на побелевшие щеки падала только тень от ресниц. И все же он оставался божественно прекрасным, голова его в рамке рассыпавшихся роскошных светлых кудрей утопала в крови, и он был похож на тех обреченных дофинов, которые, не выдержав страшного наследия своего рода, умирают в возрасте пятнадцати лет от дряхлости и слабоумия.

Не успел мальчик испустить последний вздох, как в комнату вбежали Паскаль, Фелисите и Клотильда. При виде крови, залившей пол, доктор вскричал:

— Боже! Случилось то, чего я опасался! Бедное дитя! Никого не было при нем, все кончено!

Но тут все трое застыли, потрясенные тем, что произошло в следующую минуту. Тете Диде, которая стала как бы выше ростом, почти удалось подняться. В ее глазах, устремленных на маленького покойника, бледного, навеки затихшего, на брызги и лужицу застывающей крови, впервые блеснула мысль после бесконечного двадцатидвухлетнего сна. Вопреки тяжелому безумию ночи, навеки окутавшей ее разум, где-то в глубине памяти тети Диды, очевидно, дремали далекие воспоминания, которые внезапно пробудились под влиянием этого страшного удара. И, всеми забытая, она вновь ожила, вышла из небытия, прямая, иссохшая, — воплощение ужаса и скорби.

Несколько мгновений она прерывисто дышала. Затем, вся дрожа, пробормотала только одно слово:

— Жандарм! Жандарм!

Паскаль, Фелисите, Клотильда поняли. Содрогнувшись, они невольно посмотрели друг на друга. Перед их глазами предстала вся бурная жизнь старухи, их праматери, — отчаянная страсть ее юности, долгие страдания зрелого возраста. Два страшных потрясения тяжело отразились на ней: в первый раз — она была тогда в расцвете сил — жандарм пристрелил как собаку ее любовника, контрабандиста Маккара, во второй раз — много лет спустя другой жандарм выстрелом из пистолета размозжил голову ее внуку, повстанцу Сильверу, жертве кровавых семейных раздоров. Тетю Диду неизменно преследовала чья-нибудь кровь. Теперь ее сразило третье потрясение: снова пролилась кровь, оскудевшая кровь ее рода, и старуха видела, как она медленно течет и скапливается на полу, а побелевший царственный ребенок засыпает навек, без кровинки в лице.