Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Мэри прошла в кабинет Стивен и села за просторный письменный стол, потому что теперь вдруг ее охватила боль, и это была боль за ее любовь к Стивен. И, побуждаемая любовью, она жаждала утешать, ведь в каждой влюбленной женщине так много от матери. Это письмо было переполнено всем, что менее привилегированное перо оставило бы ненаписанным — преданностью, верой, утешением, верностью; все это и много больше было в ее письме к Стивен. Она сидела на месте, и ее сердце переполнялось, как будто отвечая на некий сильный зов.

Так Мэри встретила первую, пробную атаку мира на них и уступила ей.

Во всех страстных привязанностях приходит время, когда жизнь, реальная жизнь, требует, чтобы ее снова встретили лицом к лицу, с ее разнообразными и бесконечными обязанностями, когда влюбленный узнает в самой глубине своего сердца, что безмятежные дни прошли. Он может сожалеть об этом вторжении прозы жизни, но обычно ему это кажется довольно естественным, и вот, не любя ни на йоту меньше, он склоняет шею под ярмо существования. Но женщинам, для которых любовь — самоцель, труднее спокойно подчиниться ему. К каждой преданной и пылкой женщине приходит этот момент острого сожаления; и ей приходится бороться, чтобы сдерживать его. «Еще не время, не время… еще чуть-чуть!» — пока Природа, опасаясь ее праздности, не требует от нее трудов продолжения рода.

Но в таких отношениях, как у Мэри и Стивен, Природе приходится платить за свои эксперименты; она может иногда расплачиваться очень дорого — это очень зависит от смешения полов. Чуть больше мужского в любовнице, и тогда крупными бывают разрушения. И все же бывают случаи — такие, как Стивен — в которых мужская сторона поднимается, торжествуя; в которых страсть соединяется с подлинной преданностью и скорее пришпоривает, чем удерживает; в которых любовь и предприимчивость бок о бок сражаются в отчаянных попытках найти решение.

Таким образом, когда Стивен вернулась из Мортона, Мэри инстинктивно угадала, что время мечтаний закончилось и ушло; и она прижималась к ней крепко, целуя множество раз:

— Ты любишь меня так же, как до того, как уезжала? Ты любишь меня? — вечный вопрос женщины.

И Стивен, которая, если это было возможно, любила ее даже больше, отвечала почти резко:

— Конечно же, я люблю тебя.

Ее мысли были все еще тяжелыми, из-за горечи, которая появилась после этой поездки в Мортон и которую во что бы то ни стало надо было скрыть от Мэри.

В поведении ее матери не произошло заметных перемен. Анна была очень спокойна и вежлива. Вместе они расспросили управляющего и поверенного, как всегда, строя планы по благополучию Мортона; но одну тему Анна обходила стороной, отказывалась обсуждать, и этой темой была Мэри. С внезапностью, порожденной отчаянием, Стивен заговорила с ней однажды вечером:

— Я хочу, чтобы Мэри Ллевеллин познакомилась с моим настоящим домом; однажды я должна привезти ее с собой в Мортон.

Она остановилась, увидев предупреждающее лицо Анны — лишенное выражения, закрытое; это был более красноречивый ответ, чем слова — неловкое, недвусмысленное молчание. И Стивен, если раньше испытывала хоть какие-то сомнения, поняла в эту минуту, что всякие надежды бесполезны, что умолчание ее матери о том, чтобы пригласить девушку, действительно было оскорблением для Мэри. Она встала и ушла в кабинет отца.

Паддл, которая оберегала ее покой в это время, заговорила незадолго до отъезда Стивен.

— Моя дорогая, я знаю, это ужасно тяжело, по поводу Мортона, и по поводу… — она помедлила.

И Стивен подумала с обновленной горечью: «Даже она, кажется, запинается, когда говорит о Мэри». Она ответила:

— Если ты говоришь о Мэри Ллевеллин, я, конечно, никогда не привезу ее в Мортон, пока моя мать жива — я не допущу, чтобы ее оскорбляли.

Тогда Паддл серьезно поглядела на Стивен.

— Ты не работаешь, а ведь работа — твое единственное оружие. Заставь мир уважать тебя, ты можешь сделать это благодаря своей работе; это самое надежное убежище для твоей подруги, единственное убежище, помни это, и твоя задача — обеспечить его, Стивен.

У Стивен слишком болело сердце, чтобы отвечать; но весь долгий путь от Мортона до Парижа слова Паддл молотом бились в ее уме: «Ты не работаешь, а ведь работа — твое единственное оружие».

Поэтому, когда Мэри спала в объятиях Стивен в первую блаженную ночь их воссоединения, ее возлюбленная лежала, раскрыв глаза, и бодрствовала, планируя работу, которую она должна была сделать на завтра, проклиная свою праздность и безумие, иллюзию своей безопасности, которой на самом деле не существовало.

Скоро они обосновались в прозаических буднях, так же, как делают самые обычные люди. У каждой из них теперь были свои задачи — Стивен писала, а Мэри вела хозяйство, оплачивала счета, заполняла квитанции, отвечала на незначительные письма. Но у нее оставались долгие часы праздности, ведь Полина и Пьер были почти слишком хороши — они, улыбаясь, вели хозяйство на свой лад, и, следует признать, делали это лучше, чем Мэри. Что до писем, их было не слишком много; а что касается счетов, денег было полно — освобожденная от труда сводить концы с концами, она при этом была лишена невинного удовольствия устраивать маленькие сюрпризы, маленькие дополнительные удобства для любимого существа, что в юности может добавить в жизнь настоящей остроты. Потом, Стивен находила, что она печатает слишком медленно, и стала посылать работу какой-то женщине в Пасси; одержимая стремлением закончить свою книгу, она не терпела ни задержек, ни помех. И из-за их странной изоляции бывали времена, когда Мэри чувствовала себя очень одинокой. Ведь с кем она была знакома? У нее не было друзей в Париже, кроме доброй мадемуазель Дюфо и Жюли. Раз в неделю, это правда, она могла повидаться с Бюиссоном, ведь Стивен продолжала заниматься фехтованием; и иногда заходил Брокетт, но его интерес полностью был сосредоточен на Стивен; если она была за работой, что бывало часто, он не тратил слишком много времени на Мэри.

Стивен часто звала ее в кабинет, ее успокаивало присутствие любящей девушки. «Сядь, посиди со мной, любимая, мне нравится, когда ты здесь». Но довольно скоро она, казалось, вовсе забывала о ней: «Что… что? — спрашивала она, чуть нахмурившись. — Помолчи немножко, Мэри. Иди пообедай, будь умницей; я приду, когда закончу этот кусок — а ты иди!» Но Мэри приходилось доедать обед в одиночестве, ведь еда была сейчас для Стивен досадной помехой.

Конечно, рядом был Дэвид, благодарный и преданный. Мэри могла всегда поговорить с Дэвидом, но, поскольку он не мог ответить ей, беседа получалась довольно односторонняя. А потом, он не скрывал, что ему тоже, в свою очередь, не хватало Стивен; он слонялся по углам с недовольным видом, когда ее звали, а она все не выходила. Ведь, хотя его сердце было предано Мэри, нежной дарительнице всех благ, но инстинкт, обитающий в мужской душе чуть ли не с тех времен, как Адам покинул Эдемский сад, инстинкт, который виден за окнами клубов и других мест, где собираются мужчины, заставлял его тосковать по дружеским прогулкам, которые иногда проходили без Мэри. Прежде всего, он тосковал по сильным рукам и целеустремленному шагу Стивен; в ней было что-то странное и неосязаемое, что привлекало его собачью мужественность. Она всегда позволяла ему бегать самому по себе, не опекала его; одним словом, с ней Дэвиду было спокойно.