Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Она звала Мэри и нуждалась в том, чтобы та ее успокоила; и однажды спросила ее:

— Насколько ты меня любишь?

Мэри ответила:

— Настолько, что начинаю учиться ненавидеть… — горькие слова из таких молодых уст, как у Мэри.

И теперь были дни, когда и Стивен жаждала чего-нибудь, что могло бы отвлечь их от всех этих страданий; а ее былой успех казался ей плодом Мертвого моря, сплошными химерами. Кто она такая, чтобы устоять против всего мира, против этих беспощадных миллионов, ополчившихся, чтобы погубить ее и всех похожих на нее? Она — лишь одинокое, несчастное и нелепое создание. Она мерила шагами свой кабинет; взад-вперед, взад-вперед, отчаянными шагами; когда-то ее отец так же расхаживал по своему тихому кабинету в Мортоне. Потом предательские нервы подводили ее, и, когда Мэри приходила с Дэвидом — он был несколько подавлен, чувствуя, что здесь что-то не так — она часто оборачивалась к девушке и резко говорила:

— Ты где была?

— Просто гуляла. Я зашла к Джейми, Барбаре не очень хорошо; принесла им несколько банок мармелада «Брэнд».

— У тебя нет никакого права уходить и не ставить меня в известность, куда ты идешь — я же говорила тебе, что этого не потерплю!

Ее голос был грубым, и Мэри вспыхивала, не зная, что ее нервы напряжены до предела.

Как будто хватаясь за что-то, что оставалось безопасным, они ходили навещать добрую мадемуазель Дюфо, но реже, чем делали это в прошлом, потому что чувство вины добралось до Стивен. Глядя на мягкое лошадиное лицо с невинными глазами за толстыми стеклами очков, она думала: «Мы здесь не по праву. Если бы она знала, что мы представляем собой, она тоже не потерпела бы здесь ни одну из нас. Брокетт был прав, мы должны держаться себе подобных». И вот они все реже и реже заходили к мадемуазель Дюфо.

Мадемуазель говорила с мягким смирением:

— Разумеется, ведь теперь наша Stévenne знаменита. Зачем ей тратить свое время на нас? Я довольствуюсь тем, что была ее учительницей.

Но слепая Жюли печально качала головой:

— Все это не так; ты ошибаешься, сестра. Я чувствую в Stévenne огромное отчаяние — и от Мэри ушла частица молодости. Что это может быть? Мои пальцы слепнут, когда я спрашиваю у них причину этого отчаяния.

— Я буду молиться за них двоих Святому Сердцу, которое все понимает, — говорила мадемуазель Дюфо.

В самом деле, ее собственное сердце попыталось бы понять — но Стивен переполняло горькое недоверие.

И вот теперь они всерьез обратились к обществу таких, как они, ведь, как прозорливо угадывала когда-то Паддл, для таких людей, как Стивен, «подобное тянется к подобному». Итак, когда Пат однажды неожиданно зашла к ним, чтобы пригласить на вечеринку в баре «Идеал», Стивен не стала спорить с быстрым и слишком охотным согласием Мэри.

Пат сказала, что они собираются пройтись по барам. Ждали Ванду и, возможно, Брокетта. Дикки Вест, американская летчица, была в Париже, и она тоже обещала присоединиться к ним. О да, а еще была Валери Сеймур — Валери вытащила из ее угла Жанна Морель, ее последнее завоевание. Пат предполагала, что Валери будет пить лимонный сок с мякотью и служить для всех холодным душем; она, разумеется, или уснет, или начнет фырчать — для таких вечеринок она не особое приобретение. Но могут ли они рассчитывать на автомобиль Стивен? В холодных серых утренних сумерках такси на Монмартре иногда не хватало. Стивен кивнула, думая, с каким нелепым недовольством Пат говорила о холодных серых рассветах и обо всем, что нравилось им на Монмартре. После того, как она ушла, Стивен слегка нахмурилась.

Пять женщин сидели за столиком у двери, когда Мэри и Стивен наконец присоединились к ним. Пат с мрачным видом потягивала легкое пиво. Ванда, с адским огоньком в глазах и в адском же настроении, пила бренди. Она снова довольно крепко запила и поэтому в последнее время избегала Стивен. Лишь два новых лица были за столом — Жанна Морель и Дикки Вест, женщина-летчица, которая была у всех на устах.

Дикки была маленькая, пухленькая и очень молоденькая; ей не могло быть больше двадцати одного года, а на вид ей было существенно за двадцать. На ней был маленький темно-синий берет; шея была обернута шарфом-апаш; что до остального, то она была одета в аккуратный саржевый костюм с очень хорошо пошитым двубортным жакетом. У нее было честное лицо, довольно большие зубы, потрескавшиеся губы и сильно обветренная кожа. Она выглядела как симпатичный и милый мальчишка-школьник, которого отмыли с мылом и причесали ради праздника. Когда она говорила, ее голос был несколько чересчур энергичным. Она принадлежала к молодому и потому более безрассудному, более агрессивному и самоуверенному поколению; к тому поколению, которое шагало в бой с важным видом, с барабанами и трубами, которое пришло после войны, чтобы развязать еще одну войну против враждебного мироздания. Будучи хорошо одетыми и обутыми в том, что касалось души, они еще не оставляли за собой кровавый след; они еще питали надежды, категорически отказываясь верить в существование армии презренных. Они говорили: «Мы — то, что мы есть; ну и что? Да плевать нам, и вообще, мы этому только рады!» И, поскольку они были тем, чем они были, им приходилось стремиться за предел, довольно часто они старались перещеголять мужчин в своих грехах; но их грехи были грехами молодости, грехами непокорности, порожденной угнетением. И все же Дикки ни в коем случае не была порочной — она жила своей жизнью, как жил бы своей жизнью мужчина. И ее сердце было таким преданным, таким доверчивым, таким добрым, что ей часто приходилось стыдиться и часто втайне краснеть. Щедрая в любви, она была даже щедрее, когда о любви не было и речи. Ее подруги, подобно дочерям ненасытимости, кричали: «Давай! Давай!» — и Дикки давала щедро, ни о чем не спрашивая. Когда к ней взывали, это не могло оставить ее равнодушной, и, подозревая об этом, большинство людей продолжало взывать к ней. Она пила вино умеренно, курила сигареты «Кэмел», пока ее пальцы не становились коричневыми, и восхищалась театральными красотками. Ее величайшим недостатком были розыгрыши — такого рода, что выходили за все рамки приличия. Ее шутки были опасными, даже по временам жестокими: в шутках Дикки явно не хватало воображения.

Жанна Морель была высокой, почти такой же высокой, как Стивен. Элегантная, с жемчужным ожерельем вокруг шеи над низким вырезом белого атласного жилета, она была безукоризненно одета и безукоризненно причесана; ее темные волосы с суровой итонской стрижкой плотно прилегали к голове. У нее был греческий профиль и ярко-голубые глаза — очень привлекательная молодая женщина. До этих пор она жила очень занятой жизнью, занимаясь ничем в отдельности и всем в целом. Но теперь она была любовницей Валери Сеймур, так что наконец хоть с чем-то определилась.