Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Когда она заговорила, ее голос казался незнакомым:

— Где ты была прошлой ночью?

— С Валери Сеймур. Я думала, ты все равно узнаешь… Лучше быть честными… мы обе ненавидим ложь…

Чужой голос раздался снова:

— Господи Боже… а я так старалась не верить! Скажи мне, что ты лжешь; скажи, Стивен!

Стивен… значит, она не умерла? Или все же умерла? Но Мэри крепко вцепилась в нее:

— Стивен, я не могу поверить… Валери! Это из-за нее ты всегда меня отталкиваешь? Из-за нее ты даже не подходишь ко мне в последнее время? Стивен, ответь; ты ее любовница? Скажи что-нибудь, ради Христа! Не стой, как немая…

Туман сгущается, плотный, черный туман. Кто-то отталкивает девушку прочь, не говоря ни слова. Чужой голос Мэри слышится из мрака, приглушенный складками плотного черного тумана, только отдельные слова прорываются сквозь него: «Всю свою жизнь я отдала… ты убила… я любила тебя… Жестоко, как это жестоко! Ты немыслимо жестока…» И потом звуки безобразных, жалких рыданий.

Нет, конечно же, это не Стивен Гордон стояла, совсем не тронутая этими жалкими рыданиями. Но что делала эта фигура в тумане? Она двигалась, рассеянно, бессмысленно, не переставая плакать: «Я ухожу…»

Уходит? Но куда она может уйти? Прочь из тумана, куда-то на свет? Кто-то сказал… да, что это были за слова? «Дать свет тем, кто пребывает во мраке…»

Никто больше не двигался рядом с ней — там был только пес по имени Дэвид. Надо было что-то сделать. Пройти в спальню, в спальню Стивен Гордон, с окнами во двор… несколько коротких шагов, и вот уже окно. Девушка с непокрытой головой, солнце падает на ее волосы… она почти бежит… она слегка спотыкается. Но вот уже в саду двое — руки мужчины лежат на поникших плечах девушки. Он расспрашивает ее, да, конечно, расспрашивает; и девушка рассказывает ему, почему она здесь, почему она бежала из этой густой, страшной тьмы. Он смотрит на этот дом в изумлении, сам не веря; он колеблется, будто хочет войти; но девушка уходит дальше, и мужчина поворачивается, чтобы следовать за ней… Они идут рядом, он сжимает ее руку… Они ушли; они прошли через арку.

Вдруг тишину разбивает крик:

— Мэри, вернись! Вернись ко мне, Мэри!

Дэвид дрожал, сжавшись в комок. Он подполз к кровати и лежал там, наблюдая своими янтарными глазами; он дрожал, потому что это страдание настигло его, как удар хлыста, и что он мог сделать, бедное бессловесное животное?

Она обернулась и увидела его, но лишь на мгновение, потому что ей показалось, что комната полна людей. Кто они, эти незнакомцы с несчастными глазами? Но разве это незнакомцы? Ведь это, конечно же, Ванда? И еще кто-то, с аккуратным отверстием в боку — Джейми, она сжимает руку Барбары; Барбара, с белыми цветами смерти на груди. О, как их много, этих незваных гостей, и они зовут, сначала тихо, потом все громче. Они зовут ее по имени: «Стивен, Стивен!» Живые, мертвые и еще не рожденные, они зовут ее по имени, сначала тихо, потом все громче. Да, и эти пропащие люди, ужасные братья из бара «У Алека», они тоже здесь, и тоже зовут: «Стивен, Стивен, поговори со своим Богом, спроси Его, почему Он оставил нас брошенными?» Она видит их омраченные лица, полные упрека, с загнанными, печальными глазами инвертов — глазами, что слишком долго смотрели на мир, в котором не было для них ни жалости, ни понимания: «Стивен, Стивен, поговори со своим Богом, спроси Его, почему Он оставил нас брошенными?» И эти ужасные мужчины, показывающие на нее дрожащими, белыми, изнеженными пальцами: «Ты и тебе подобные украли наше врожденное право; ты отняла у нас нашу силу и отдала нам свою слабость!» Они показывали на нее дрожащими пальцами.

Ракеты, горящие ракеты боли — их боли, ее боли, всей боли, сплавленной в одно огромное, всепоглощающее страдание. Ракеты боли, которые стреляют и взрываются, роняя на душу жгучие слезы огня… ее боль, их боль… все злополучие, обитающее «У Алека». Толкотня и шум этих бессчетных людей… они боролись, они затаптывали ее, они погребали ее под собой. В своем безумном стремлении обрести речь через ее посредство они рвали ее на части, погребая под собой. Теперь они были повсюду, они преграждали ей путь к отступлению; ни запоры, ни решетки не могли бы спасти ее. Стены падали и крошились перед ними; от криков их страдания падали и крошились стены: «Мы идем, Стивен, мы все еще идем, и имя нам легион — ты не смеешь отрекаться от нас!» Она подняла руки, пытаясь отразить их удары, но они обступали ее все теснее и теснее: «Ты не смеешь отрекаться от нас!»

Они завладели ею. Ее пустое чрево стало плодотворным — оно болело от своей страшной и бесплодной ноши. Яростные, но беспомощные дети ее чрева тщетно взывали о своем праве на спасение. Они обращались сначала к Богу, потом — к миру, и теперь — к ней. Они кричали и обвиняли: «Мы просили хлеба; дашь ли ты нам камень? Ответь нам, дашь ли ты нам камень? Ты, Бог, в Кого мы, отверженные, веруем; ты, мир, в который нас безжалостно бросили; ты, Стивен, что осушила нашу чашу до дна — мы просили хлеба; дадите ли вы нам камень?»

И вот остался лишь один голос, один призыв; ее собственный голос, в который слились эти миллионы. Голос, похожий на страшные, глубокие раскаты грома; призыв, подобный великим водам, собранным вместе. Ужасающий голос, от которого бился пульс в ее ушах, бился в горле, бился во всем ее существе, пока она не зашаталась, чуть не падая под этой пугающей ношей звуков, которые душили ее, стремясь вырваться наружу.

— Боже, — выдохнула она, — мы веруем; мы говорили Тебе, что веруем… Мы не отрицали Тебя, так поднимись и защити нас. Признай нас, о Боже, перед всем миром. Дай и нам право на существование!

Как она нежна, эта смешная малышка, у нее такое доброе сердце (фр.)

Но какова же она, какова! (фр.)

Вы уже настоящая маленькая амазонка, Стивен (фр.)

Правда ведь? (фр.)

диктантов (фр.)

«Образцовые маленькие девочки» (фр.)

Теперь мы вернемся к Софи (фр.)

Ах, да (фр.)

Это доказательство доверия тронуло Софи и еще увеличило ее сожаление о том, что она была такой дурной. Как, спрашивала она себя, могла я поддаться такому гневу? Как я могла быть такой дурной с такими добрыми подругами, которые у меня здесь есть, и такой дерзкой с таким милым, таким нежным человеком, как мадам де Флервиль? (фр.)

«Хорошие дети» (фр.)

— Отдай мамочке свое сердце, мой Анри; это самое приятное, что ты можешь ей подарить.

— Мое сердце? — спросил Анри, расстегивая свою одежду и распахивая рубашку. — Но как это сделать? Мне понадобится ножик. (фр.)