Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Сэр Филипп, качая головой, предупреждал Анну, чтобы та умерила свой пыл, но и сам не мог скрыть огромную радость в своих глазах и надежду в сердце. Может быть, раньше он ошибался? В конце концов, он мог всего лишь ошибаться — теперь надежда билась в его сердце непрестанно.

Пришел день, когда зиме пришлось уступить место весне, когда нарциссы зацвели по всей местности, от Мортонского замка до Росса, и еще дальше, разбивая свои лагеря по берегам реки. Когда граб украсил изгороди зелеными заплатками, и боярышник зацвел мелкими гроздьями бутонов; когда старый кедр на лужайке в Мортоне надел красновато-розовые перстеньки на свои изящные пальцы; когда дикая вишня, растущая по холмам, прилежно произвела на свет листья и цветы — тогда Мартин заглянул в свое сердце и увидел в нем Стивен, он вдруг увидел ее в своем сердце как женщину.

Дружба! Теперь он удивлялся своему безумию, своей слепоте, холодности своего тела и души. Он предложил этой девушке холодную шелуху дружбы и этим оскорбил ее юность, ее женственность, ее красоту, ибо теперь он видел ее глазами влюбленного. К такому человеку, как он, чувствительному и сдержанному, любовь пришла ослепляющим откровением. Он мало что знал о женщинах, а то, что он знал, ограничивалось теми эпизодами, которые он хотел бы забыть. В основном он вел довольно целомудренную жизнь, не столько из моральных соображений, сколько потому, что был умеренным по своей природе. Но теперь он был очень глубоко влюблен, и годы воздержания потребовали свою дань с бедного Мартина, так, что он сам содрогался перед своей страстью, изумленный и немало обеспокоенный ее силой. Обычно тихий и сдержанный, он потерял голову и стал таким, каким не бывал раньше. Таким нетерпеливым он стал, что уже на следующий день с раннего утра он помчался в Мортон на поиски Стивен, и наконец нашел ее в конюшне, где она разговаривала с Вильямсом и Рафтери.

Он сказал:

— Оставь сейчас Рафтери, Стивен — пойдем в сад, мне надо тебе кое-что сказать.

А она подумала, что, возможно, он получил дурные вести из дома, судя по его голосу и удивительной бледности.

Она пошла с ним, и некоторое время они шли в молчании, потом Мартин застыл на месте и быстро заговорил; он говорил удивительные, невероятные вещи:

— Стивен, дорогая… я всей душой люблю тебя, — он протянул к ней руки, когда она в изумлении отшатнулась: — Я люблю тебя, глубоко люблю, Стивен — посмотри на меня, разве ты не видишь, любимая? Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, ведь ты любишь меня, правда? — А потом, будто она вдруг ударила его, он вздрогнул: — Господи! Что с тобой, Стивен?

Она глядела на него в немом ужасе, глядела в его глаза, затуманенные желанием, и постепенно по ее бледному лицу разливалось глубочайшее отвращение — ужас и отвращение, вот что он видел на ее лице, и что-то еще, похожее на гнев. Он не мог поверить тому, что видел, это было оскорблением всему, что он считал священным; и теперь он, в свою очередь, стоял и глядел на нее, потом подступил на шаг ближе, все еще не в силах поверить. Но тогда она повернулась и бросилась прочь от него, в дом, который всегда защищал ее; без единого слова она покинула его, даже не оглянулась на бегу. Но даже в эту минуту отчаянной паники девушка чувствовала что-то вроде удивления, она удивлялась себе, и, задыхаясь, шептала на бегу: «Это же Мартин… Мартин… это Мартин!»

Он стоял, застыв на месте, пока она не скрылась за деревьями. Он был оглушен и не мог ничего понять. Он понимал лишь одно — что он должен бежать прочь, прочь от Стивен, прочь из Мортона, прочь от мыслей, которые скоро придут к нему. Не прошло и двух часов, как он выехал в Лондон; не прошло и двух недель, как он стоял на палубе парохода, который должен был вернуть его в леса, что лежали где-то за горизонтом.

Никто в Мортоне не задавал вопросов; разговоров было очень мало. Даже Анна воздерживалась от того, чтобы расспрашивать дочь, ее останавливало что-то в бледном лице девушки.

Но наедине с мужем она давала волю своим опасениям, своему глубокому разочарованию:

– У меня сердце разрывается, Филип. Что случилось? Они казались такими нежными друг с другом. Может быть, ты спросишь ее? Один из нас должен это сделать…

Сэр Филип спокойно сказал:

— Я думаю, Стивен мне расскажет, — и этим Анне пришлось удовольствоваться.

Теперь Стивен в молчании ходила по Мортону, и в ее глазах было смятение и глубокая печаль. По ночам она лежала без сна, думая о Мартине, ей не хватало его, она оплакивала его, как будто он был мертв. Но она не могла принять все это без вопросов, без смутного чувства своей вины. Что она представляет собой? Что она за странное создание, почему такое отвращение вызывает в ней любовь такого человека, как Мартин? Но это было отвращение, и даже ее жалость к нему не могла уничтожить это чувство, оно было сильнее. Она оттолкнула его, потому что в ней было что-то неспособное смириться с этой новой стороной в Мартине.

О, как она тосковала по его доброй, честной дружбе; он отнял у нее эту дружбу, а ведь она нуждалась в ней больше всего на свете — но, возможно, в конечном счете эта дружба лишь прятала за собой другое чувство. И тогда, лежа среди густеющей тьмы, она содрогалась перед тем, что могло ожидать ее в будущем, ведь все, что случилось, могло случиться снова — были и другие мужчины на земле, не только Мартин. Какой же глупой она была, что никогда не представляла это раньше, никогда не думала о том, что это возможно; теперь она понимала, почему ее отпугивают мужчины, когда их голоса становятся мягкими и завлекающими. Да, теперь она знала, что такое страх, и это Мартин научил ее страху — ее друг, тот, кому она полностью доверяла, снял пелену с ее глаз и открыл их. Страх, панический страх и стыд перед этим страхом — вот что оставил ей Мартин. И все же сначала он дарил ей такое счастье, она чувствовала себя с ним так радостно, так естественно; но это было лишь потому, что они вели себя как двое мужчин, товарищей, разделявших общие интересы. И при этой мысли ее затопляла горечь; жестоко, трусливо было с его стороны обманывать ее, если все это время он только ждал случая навязать ей совсем иное.

Но что она представляла собой? Ее мысли часто уносились в детство, и многое в ее прошлом озадачивало ее. Она никогда не была вполне похожа на других детей, всегда была одинока и чем-то недовольна, всегда пыталась быть кем-то еще — вот почему она наряжалась в молодого Нельсона. Вспоминая эти дни, она думала о своем отце и задавалась вопросом, может ли он помочь ей, как тогда. Что, если она попросит его объяснить насчет Мартина? Ее отец был мудрым и обладал безграничным терпением — но почему-то она инстинктивно опасалась спросить его. Одиночество… ужасно было чувствовать такое одиночество, чувствовать себя не такой, как остальные. Когда-то она даже наслаждалась этим отличием — ей приятно было переодеваться Нельсоном. Но действительно ли она наслаждалась? Или это был неловкий детский протест? А если так, то против чего она протестовала, разгуливая по дому в маскарадном наряде? Тогда она хотела быть мальчиком… неужели в этом был смысл этой жалкой игры? И что же сейчас? Она хотела, чтобы Мартин относился к ней как к мужчине, ожидала от него этого… Вопросы, на которые она не могла найти ответов, один за другим поднимались в темноте; давящие, удушливые уже потому, что их было так много, и она чувствовала, что тонет под их грузом: «Я не знаю, Господи, не знаю!» — шептала она, ворочаясь в постели, как будто для того, чтобы прогнать эти вопросы.