Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Вместо ответа Анджела поцеловала ее.

Сильные, но несчастные руки Стивен обняли ее, и, внезапно протянув руку, она погасила лампу на столике, теперь комнату освещал лишь камин. Они больше не могли ясно видеть лица друг друга — только в отблесках камина. И Стивен говорила те слова, что говорят влюбленные, когда на сердце у них так тяжело, что оно готово разорваться; когда их сомнения должны поблекнуть и уничтожиться неуправляемым потоком их страсти. Там, в этой темной, освещенной пламенем комнате, она говорила те слова, какие говорили влюбленные с тех самых пор, когда божественная, сладостная причуда Бога вложила в мироздание идею любви.

Но Анджела внезапно оттолкнула ее:

— Не надо, не надо… я не могу это вынести… это слишком, Стивен. Мне больно, я не могу выносить это… ради тебя. Это все неправильно, я этого не стою, в любом случае, все это неправильно. Стивен, это заставляет меня… разве ты не понимаешь? Это слишком… — она не могла, не смела объяснить. — Если бы ты была мужчиной… — она резко остановилась и разразилась слезами.

И почему-то эти слезы были не похожи на те, что были прежде, Стивен даже вздрогнула. Было в них что-то испуганное и отчаянное, как плач перепуганного ребенка. Девушка забыла о собственном отчаянии, охваченная жалостью и потребностью утешать. Сильнее, чем когда-либо, она чувствовала потребность защищать эту женщину и утешать ее.

Страсть ее внезапно утихла, и она нежно сказала:

— Раскажи мне… постарайся рассказать мне, что с тобой, любовь моя. Не бойся рассердить меня, мы же любим друг друга, а больше ничего не важно. Попытайся рассказать мне, что с тобой, и позволь мне помочь тебе; только не плачь так — я этого не вынесу.

Но Анджела спрятала лицо в ладонях:

— Нет, нет, ничего; просто я так устала! Эти последние месяцы были такими трудными. Я просто слабый человек, Стивен — иногда я думаю, что мы сумасшедшие, даже хуже. Наверное, я сумасшедшая, что позволила тебе так меня любить — придет день, когда ты станешь презирать и ненавидеть меня. Это моя вина, но я была так страшно одинока, и я позволила тебе войти в мою жизнь, а теперь… о, я не могу объяснить, ты этого не поймешь; как бы ты могла это понять, Стивен?

Так странна и сложна бедная человеческая натура, что Анджела действительно верила в свои чувства. В эту минуту внезапного страха и раскаяния, вспоминая те грешные недели в Шотландии, она верила, что чувствует сострадание и жалость к этому созданию, любившему ее, чья пылкая любовь вымостила ей дорогу к другой любви. В своей слабости Анджела не могла отстраниться от этой девушки, еще не могла — ведь в ней было столько силы. Казалось, она соединяла в себе силу мужчины с более нежной и тонкой силой женщины. И, думая о Роджере, об этом незрелом молодом животном, с его бесцеремонной, довольно грубой чувственной привлекательностью, Анджела проникалась чем-то вроде сожаления и стыда, она ненавидела себя за то, что она наделала, и все же хорошо знала, что сделала бы это снова, таким страстным было ее желание.

Она смиренно схватилась за добрую руку девушки и попыталась говорить непринужденно:

— Ты ведь всегда простишь свою несчастную грешницу, Стивен?

Стивен сказала, не угадав, что она имеет в виду:

— Если наша любовь — это грех, тогда в раю, должно быть, многие грешат такой же нежностью и самоотверженностью.

Они сидели рядом. Они чувствовали смертельную усталость, и Анджела прошептала:

— Обними меня снова — только нежно, ведь я так устала. Ты добра ко мне, Стивен — иногда я думаю, что ты слишком добра.

И Стивен ответила:

— Не доброта мешает мне принуждать тебя — я не знаю, как можно любить по принуждению.

Анджела Кросби молчала.

Но теперь ей хотелось утонченного облегчения от исповеди, которое так дорого женскому сердцу. Ее жалость к себе подпитывалась чувством вины — она была совершенно разбита, почти больна от жалости к себе — и вот, не находя храбрости, чтобы признаться в настоящем, она отпустила свои мысли в прошлое. Стивен всегда воздерживалась от расспросов, и поэтому они никогда не обсуждали ее прошлое, но теперь Анджела чувствовала в этом настоятельную потребность. Она не анализировала свои чувства, только знала, что жаждет унизиться перед ней, молить о сострадании, выжать из этого странного, сильного, чувствительного существа, которое любило ее, какую-нибудь надежду на окончательное прощение. В этот момент, когда Анджела лежала в объятиях Стивен, эта девушка приобрела для нее огромное значение. Это было странно, но сама измена, казалось, укрепила ее стремление удержать Стивен, и Анджела пошевелилась, так что Стивен мягко сказала:

— Лежи тихо — я думала, ты быстро заснула.

И Анджела ответила:

— Нет, я не сплю, моя дорогая. Я думала. Есть кое-что, что я должна тебе рассказать. Ведь ты никогда не спрашивала меня о прежней жизни — почему, Стивен?

— Потому что, — сказала Стивен, — я знала, что однажды ты мне расскажешь.

Тогда Анджела начала с самого начала. Она описывала дом в Виргинии, солидный серый дом в колониальном стиле, с колоннами у входа и с садом, выходившим к глубокой реке с таким красивым названием — Потомак. У стен цвели магнолии, и множество старых деревьев давало саду тень. Летом светлячки зажигали свои фонарики на этих деревьях, дрожащие фонарики, которые быстро передвигались среди веток. И знойная летняя ночь была усыпана светлячками, а жаркий летний воздух был напоен сладостью.

Она описывала свою мать, умершую, когда Анджеле было двенадцать — жалкое, нелепое существо; она происходила от тех женщин, что владели множеством рабов, услужавших им в самых обыденных делах:

— Она вряд ли была способна сама надеть чулки и ботинки, — улыбнулась Анджела, описывая свою мать.

Она говорила о своем отце, его звали Джордж Бенджамин Максвелл — обаятельный человек, но неисправимый мот. Она сказала:

— Он жил в ореоле прошлого, Стивен. Ведь он был Максвелл, из виргинских Максвеллов — и не мог признать, что гражданская война лишила нас всякого права тратить деньги. Бог свидетель, их оставалось мало — война практически сгубила старое южное дворянство! Моя бабушка еще помнила эти дни; она щипала корпию из простыней для наших раненых солдат. Если бы бабушка была жива, моя жизнь могла бы стать другой — но она умерла месяца через два после матери.

Она рассказала, как все это кончилось катастрофой, когда дом был продан со всем имуществом, и они с отцом отправились в Нью-Йорк — она семнадцатилетняя, он сломленный и больной — чтобы восстановить его исчезнувшее состояние. И, поскольку теперь она рисовала картину реальной жизни, не тронутую воображением, ее слова оживали, и голос наполнялся горечью.