Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Но даже в этот благословенный момент облегчения ее сердце снова ожесточилось от мысли об ее матери. Новая волна горечи затопила ее душу, так, что этот огонек чуть не погас; он светился едва-едва, как маленький фонарик на бакене, который раскачивает буря. Она села за стол, взяла ручку и бумагу и начала письмо:

«Мама, скоро я поеду за границу, но я не приеду попрощаться с тобой, потому что не хочу возвращаться в Мортон. Эти мои визиты всегда были болезненными, и теперь от этого начинает страдать моя работа — я не могу позволить это себе; я живу только своей работой, и поэтому собираюсь сохранить ее в будущем. Теперь не может стоять вопроса о сплетнях или скандале, ведь каждый знает, что я писатель, и я могу иметь повод для путешествий. Но, в любом случае, теперь мне мало дела до соседских сплетен. Почти три года я несла твое бремя — я пыталась быть терпеливой и понимающей. Я пыталась думать, что это бремя — справедливое наказание, может быть, за то, что я такая, как есть, что я — то создание, которое сотворили ты и мой отец; но теперь я не собираюсь нести его дальше. Если бы мой отец был жив, он проявил бы жалость, в то время как ты этого не делаешь, а ведь ты моя мать. В час моей беды ты совершенно отвергла меня; ты отшвырнула меня, как что-то грязное, чему больше не место в Мортоне. Ты оскорбила то, что было для меня естественным и священным. Я ушла, но больше я не вернусь — ни к тебе, ни в Мортон. Паддл будет со мной, потому что любит меня; если я спаслась, то спасла меня она, и, пока она желает разделять свой жребий со мной, я не буду ей мешать. Только одно еще; время от времени она будет посылать тебе наш адрес, но не надо писать мне, мама, я уезжаю, чтобы забыть, а твои письма будут только напоминать мне о Мортоне».

Она перечла написанное три раза, не нашла ничего, чтобы добавить, ни слова нежности и ни слова сожаления. Она чувствовала себя окоченевшей и невероятно одинокой, но она надписала адрес твердым почерком: «Леди Анне Гордон», — написала она, — «Мортон-Холл, рядом с Аптоном-на-Северне». А потом она расплакалась, закрывая глаза крупными загорелыми ладонями, потому что должна была это сделать, и ее душе не становилось легче от этих слез, потому что эти слезы, горячие и гневные, только опаляли ее. Так Анна Гордон была крещена огнем, ее дитя крестило ее огнем, чтобы они не могли спасти друг друга.

Джонатан Брокетт порекомендовал небольшой отель на улице Святого Рока, и, когда Стивен и Паддл прибыли туда июньским вечером, довольно усталые и удрученные, они обнаружили в своем номере яркие розы для Паддл и две коробки турецких сигарет на столике для Стивен. Брокетт, как они узнали, специально выписал все это из Лондона.

Не успели они пробыть в Париже и недели, как Джонатан Брокетт объявился самолично:

— Привет, дорогие мои, я пришел с вами повидаться. Все у вас в порядке? За вами приглядывают?

Он сел на единственный удобный стул и продолжал вести приятную беседу с Паддл. Очевидно, его квартира в Париже была покинута, и он пытался получить комнату в их отеле, но ему не удалось, так что он отправился в «Ле Мерис».

— Но я не собираюсь звать вас туда на обед, — сказал он им, — погода слишком хороша, мы отправимся в Версаль. Стивен, позвони и закажи свою машину, будь умницей! Между прочим, как там поживает Бертон? Он помнит, что надо держаться правой стороны и пропускать левую? — Его голос казался беспокойным. Стивен добродушно успокоила его, она знала, что в машине он склонен нервничать.

Они пообедали в отеле «Резервуар», Брокетт позаботился о том, чтобы заказать особые блюда. Официанты были ретивыми и очевидно знали его: «Oui, monsieur, tout de suite — a l'instant, monsieur! [23] Да, месье, сейчас же — сию же минуту, месье! (фр.) » Другие клиенты ждали, пока они обслуживали Брокетта, и Стивен видела, что это доставляло ему удовольствие. В продолжение всего обеда он говорил о Париже так горячо, как лишь влюбленный может говорить о своей любовнице.

— Стивен, я не собираюсь возвращаться целые годы. Я заставлю тебя обожать французскую столицу. Ты так ее полюбишь, что начнешь писать, как гений, рожденный на небесах. Нет ничего более вдохновляющего, чем любовь — вы с ней обязательно должны завести роман! — Он многозначительно поглядел на Стивен: — Ведь ты, вероятно, способна влюбиться?

Она пожала плечами, пропустив его вопрос мимо ушей, но подумала: «Он уже припал глазом к замочной скважине. Его любопытство иногда совсем как у ребенка», — ведь она увидела его расстроенное лицо.

— Ну что ж, если не хочешь мне говорить… — буркнул он.

— Не глупи! Здесь не о чем говорить, — улыбнулась Стивен. Но про себя она отметила, что надо быть осторожной. Любопытство Брокетта всегда бывало самым опасным, когда казалось совсем детским.

Он мгновенно все понял и отказался от личных вопросов. Без толку пытаться вынудить у нее признание, решил он, она чертовски умна и не собирается выдавать себя, особенно перед зоркой старой Паддл. Он послал за счетом, и, когда его доставили, перебирал пункт за пунктом, хмурясь.

— Maitre d'hôtel!

— Oui, monsieur [24] Метрдотель! — Да, месье? (фр.) ?

— Вы допустили ошибку; был только один коньячный ликер — и вот еще ошибка, я заказывал две порции картофеля, а не три; Бога ради, надо бы вам быть повнимательнее! — когда Брокетт сердился, он всегда становился мелочным. — Исправьте сейчас же, это отвратительно! — грубо распорядился он. Стивен вздохнула, и, услышав ее, Брокетт взглянул на нее без стеснения: — Зачем же платить за то, что мы не заказывали?

После этого он внезапно снова пришел в хорошее настроение и оставил официанту очень щедрые чаевые.

Ничто не достигается труднее, чем мастерство идеального проводника. Для этого нужен подлинный артистизм, чтобы остро ощущать контрасты, и глаз, настроенный скорее на крупные эффекты, чем на детали, а прежде всего — воображение; и Брокетт, когда ему было это угодно, умел быть таким проводником.

Отмахнувшись от профессиональных гидов, он сам провел их по дворцовой части, и его ум вновь населял для Стивен это место, и она, казалось, видела танцоров, движущихся вслед за молодым Королем-Солнцем; слышала ритмы скрипок и мерный топот танцующих ног, отзывавшийся по всей Зеркальной Галерее; видела других таинственных танцоров, которые следовали друг за другом, шаг за шагом, в длинной череде зеркал. Но больше всего мастерства он проявил, воссоздавая перед ней образ несчастной королевы, пришедшей после них; как будто по какой-то причине эта несчастная женщина должна была тронуть Стивен чем-то личным. И правда, маленькие скромные комнаты, которые королева выбрала во всем этом обширном дворце, глубоко тронули Стивен — они казались такими одинокими, полными таких горьких мыслей и чувств, которые даже сейчас забылись лишь наполовину.