Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Брокетт показал на простой гарнитур на вешалке в маленьком салоне, потом взглянул на Стивен:

— Его подарила королеве мадам де Ламбаль, — тихо прошептал он.

Она кивнула, лишь смутно догадываясь, что он имеет в виду.

Наконец они последовали за ним в сады и стояли, глядя на Tapis Vert [25] Зеленый Ковер (фр.) , что тянется на четверть мили зелени к прямой красивой линии воды.

Брокетт сказал, очень тихо, чтобы Паддл не слышала:

— Они вдвоем часто приходили сюда на закате. Иногда они на закате катались в лодке по каналу — представляешь себе, Стивен? Они часто чувствовали себя довольно несчастными, бедные; до смерти уставшими от ухищрений и притворства. Ты когда-нибудь уставала от всего этого? Ей-Богу, я — да!

Но она не отвечала, потому что теперь в значении его слов нельзя было ошибиться.

Под конец он сводил их в Temple d’Amour [26] Храм Любви (фр.) , стоявший среди обширной тишины тех лет, что давно уже пролегли над мертвыми сердцами его влюбленых; и оттуда — в Хамо, деревню с фермой, построенную по капризу королевы; бестактный и глупый каприз бестактной и глупой, но любящей женщины, королевы, игравшей в крестьянку, когда ее угнетенные крестьяне голодали. Домики очень нуждались в ремонте; грустное это было место, Хамо, несмотря на птиц, что пели на деревьях, и на золотое сияние полуденного солнца.

По пути назад в Париж все они молчали. Паддл слишком устала, чтобы говорить, а Стивен была охвачена печалью — широкой и прекрасной печалью, что сходит на нас, когда мы смотрим на красоту, печалью, что отзывается в страдающем сердце Версаля. Брокетт был доволен, что сидит рядом со Стивен на жестком маленьком откидном сиденье автомобиля. Ему, возможно, было бы удобнее рядом с водителем, но вместо этого он предпочел сидеть напротив Стивен, и он тоже молчал, украдкой поглядывая на выражение ее лица в сгущающихся сумерках.

Покидая их, он сказал со своей холодной улыбкой:

— Завтра, пока вы не забыли Версаль, я хочу, чтобы вы побывали в Консьержери. Очень познавательно — причина и следствие.

В эту минуту Стивен он очень не нравился. И все равно, он расшевелил ее воображение.

За следующие недели Брокетт показал Стивен столько Парижа, сколько хотел ей показать, и главным образом это был туристический Париж. По более замысловатым местам он собирался провести ее позже, при условии, что его интерес сохранился бы. В настоящем, однако, он считал, что лучше ступать осторожно, подобно Агагу. Мысль об этой девушке начинала осаждать его до необычайной степени. Он, гордившийся своим мастерством вынюхивать чужие секреты, был совершенно разбит этой молодой женщиной, отступающей от нормы. В том, что она отступает от нормы, он совершенно не сомневался, но был очень заинтересован в том, чтобы разведать, как именно ее аномалия ударила по ней — он был практически уверен, что это ее тревожит. И она действительно ему понравилась. Он бывал бесцеремонным в своей вивисекции над мужчинами и женщинами; он бывал циничным, когда доходило дело до его удовольствий; он сам был инвертом, втайне ненавидевшим мир, который, как он знал, втайне ненавидел его; и все же по-своему он сочувствовал Стивен, и это удивляло его, потому что Джонатан Брокетт считал, что уже давно покончил с жалостью. Но жалость его была в лучшем случае скудной, она никогда не защищала и не оберегала ее; всегда отступая перед его новым капризом, и в данный момент его каприз был в том, чтобы удерживать ее в Париже.

Бессознательно Стивен играла ему на руку, хотя и не испытывала иллюзий на его счет. Он представлял собой желанное развлечение, которое помогало держать ее мысли подальше от Англии. И, поскольку под умелым руководством Брокетта в ней развилась нежность к этому прекрасному городу, иногда она чувствовала к Брокетту терпимость, почти благодарность, и благодарность к Парижу. И Паддл тоже была благодарна.

Потрясение от внезапного полного разрыва с Мортоном сказалось на преданной маленькой женщине в сером. Она вряд ли могла бы утешить Стивен, если бы девушка пришла к ней за утешением. Иногда она лежала без сна ночами, думая об ее стареющей и несчастной матери в огромном безмолвном доме, и к ней приходила жалость, давняя жалость, которая приходила когда-то к Анне — она жалела Стивен с тех пор, как помнила ее. Потом Паддл пыталась мыслить спокойно, сохранять в сердце храбрость, которая никогда ее не подводила, хранить крепкую веру в будущее Стивен… но теперь бывали дни, когда она чувствовала себя почти старой, когда она понимала, что действительно стареет. Когда Анна писала ей спокойное, дружеское письмо, но ни разу не упоминала о Стивен, она испытывала страх, да, страх перед этой женщиной, и иногда почти страх перед Стивен. Ведь никто не мог узнать из этих сдержанных писем, какие чувства были в сердцах тех, кто их писал; и никто не мог узнать по напряженному лицу Стивен, когда она узнавала почерк в письмах к Паддл, что было у нее на душе. Она отворачивалась, не спрашивая о Мортоне.

О да, Паддл чувствовала себя старой и действительно испуганной, и оба эти чувства она глубоко отвергала; будучи такой, какова она была — неукротимым бойцом — Паддл поднимала голову и заказывала тоник. Она пробиралась по лабиринтам Парижа рядом с неутомимыми Стивен и Брокеттом; через Люксембургскую галерею и Лувр; на Эйфелеву башню — слава небесам, на лифте; вниз, по улице Мира, вверх, на Монмартр — иногда на машине, но довольно часто и пешком, потому что Брокетт хотел, чтобы Стивен как следует изучила свой Париж — и нередко все это заканчивалось обильной пищей, которая никак не шла на пользу уставшей Паддл. В ресторанах люди глазели на Стивен и, хотя девушка притворялась, что не замечает, Паддл знала, что, несмотря на свое спокойствие, в душе Стивен возмущена, сконфужена и чувствует себя неловко. И Паддл — ведь она была уставшей — тоже чувствовала неловкость, когда замечала эти взгляды.

Иногда Паддл действительно сдавалась и отдыхала, несмотря на решительно поднятый подбородок и тоник. Когда она оставалась совсем одна в парижском отеле, то вдруг начинала тосковать по Англии — конечно, это было нелепо, и все же это было так: ее тянуло в Англию. В такие минуты ей не хватало каких-то смешных мелочей — булочек за пенни в доверском поезде; добрых румяных лиц английских носильщиков, пожилых, с маленькими щетинистыми баками; настоящих мягких кресел; яичницы с беконом; морского побережья в Брайтоне. Сидя в одиночестве, Паддл тосковала по всем этим смешным мелочам, они манили ее в Англию.

Однажды вечером ее усталый ум унесся далеко, к самым первым дням ее дружбы со Стивен. Казалось, это было целую жизнь назад — когда худенькая девочка четырнадцати лет, похожая на жеребенка, начинала формироваться в классной комнате Мортона. Она слышала свои слова: «Вы кое о чем забыли, Стивен; и, поскольку учебники не способны ходить, а вы на это способны, мне кажется, что вам следует их принести»; и еще: «Даже мой мозг не выдержит вашего полного недостатка методичности». Стивен было четырнадцать лет… это было двенадцать лет назад. За эти годы она, Паддл, очень устала, устала от поисков выхода, побега, счастья для Стивен. Казалось, они вдвоем вечно пробирались по бесконечной дороге без единого поворота; она, стареющая женщина, сама не познавшая полноты счастья; Стивен, еще молодая и пока еще смелая — но придет день, когда юность покинет ее, и смелость вместе с ней, из-за этого бесконечного трудного пути.