Джон Стейнбек - Короткое правление Пипина IV

Репутации, окрепшие и накачавшие мускулы, в борьбе за душу их хозяина обходились друг с другом безжалостно. Весной 1939-го «Гроздья гнева» продавались по десятку тысяч в неделю. В 1940-м Джон Стейнбек получил за роман Пулитцеровскую премию. Роман стал эпицентром грандиозных размеров скандала. Живописание судьбы изгнанных в Калифорнию голодом жителей Оклахомы вызвало бурю возмущения и у жителей Оклахомы (по крайней мере у обеспеченной их части), и у жителей Калифорнии. Сенатор Борен с трибуны Конгресса объявил роман «грязным, лживым, отвратительным пасквилем». В калифорнийском округе Керн книгу запретили, и она была под запретом чуть ли не до середины 1940-х. На книгу нападали и из-за откровенного, местами грубого языка, и из-за шокирующих подробностей. Но, само собою, размер скандала лишь отражал размер успеха. В 1940 году Голливуд превратил «Гроздья гнева» в фильм с Генри Фонда в главной роли. Фильм имел потрясающий успех. Имя Стейнбека окончательно и намертво впечаталось в знамя борьбы угнетенных за права и блага. «Пропагандист и социалист». Почти «оратор-горлопан». Довершением монументализации стал успех книги в Советском Союзе. Только в 1941-м по бескрайним его просторам разошлось больше 300 000 экземпляров.

Под грузом великой и почетной миссии обличителя угнетателей и защитника обездоленных бедный розовый Поросягас едва мог передвигаться, не то что летать. А для его хозяина, измученного, истощенного двухлетними скитаниями и общением с униженными и оскорбленными, пятимесячным спуртом подготовки финальной версии романа, семейными неурядицами и скандалом, эта миссия обернулась стигмой, клеймом, ржавой гирей, которую пришлось волочить за собой всю жизнь. И левые, и правые критики ожидали «Гроздьев гнева-2». А Стейнбек вместе с биологом Эдом Рикетсом, закадычным другом, наставником, прообразом мудрых, всегда стоящих чуть в стороне от сюжетных бурлений героев многих его романов, написал научно-популярное «Море Кортеса», дневник их с Эдом экспедиции по исследованию морской живности, да еще с длиннющим каталогом замеченных тварей. После суматохи классовых борений и кассовых триумфов отощавший Поросягас удрал на пляж, к сонным, теплым волнам, водорослям, осьминогам и лодкам, лесу мачт в парусной гавани и тихому, созвучному перезвону снастей на вечернем ветерке. Стейнбек тогда всерьез решил заняться биологией. Вернуться к науке, заброшенной из-за писательства. А вернулся он на самом-то деле не к науке, а именно к писательству, настоящему, ради какого бросил когда-то университет. Он работал, смотрел, записывал, запоминал, не стесненный ничем, не связанный сознанием высоких миссий и сурового писательского долга перед глубоко безразличным к этому долгу обществом. Поросягас похрюкивал, резвился, взлетал, раскапывал, а его хозяин писал. И в написанном, как язвительно заметил критик и публицист Льюис Ганнет, «больше человека Джона Стейнбека, чем в любом из его романов». Насмешка? Да, но подмечено точно. Стейнбек мог оставаться самим собой, лишь когда бывал свободен от большого и поднебесного, от миссий, призваний, от высокопарностей и злободневностей. Лучше всего ему удавалось просто писать, не ради чего-то и не для чего-то, а просто писать ради того, чтобы писать, переплавлять увиденное в слова, легко и беззаботно. Писать как дышать и не думать, ради чего дышишь. Земля и море, нищие мексиканцы, крабы-отшельники, научное сухоумие и слепота, а с другой стороны — способность постичь, достижимая лишь тогда, когда сумеешь встать в стороне и быть непричастным, философствование и история. Стейнбек мог уместить на странице мир, дать ему жизнь и дыхание, но хрупкий этот мир не терпел малейшей тирании, малейшей попытки сделать стержнем, хребтом написанного высокое, холодное и отстраненное. Земная муза его не выносила принуждения.

Но Стейнбек всю жизнь пытался быть не просто писателем, не просто свидетелем мира, а пишущим для и ради. Когда началась Вторая мировая, он проникся патриотизмом. Написал откровенно пропагандистский роман «Луна зашла» об оккупации и Сопротивлении, потом еще один — о тренировке экипажей бомбардировщиков (любопытно, что название последнего, «Бомбы сбросить», можно перевести и как «Напрочь провалиться»). Был военным корреспондентом «Нью-Йорк геральд трибьюн» в Англии и на средиземноморском театре военных действий, 14 сентября 1943 года в Салерно видел контратаку немцев, пытавшихся сбросить в море союзнический десант. Военных впечатлений этого дня ему хватило почти на всю оставшуюся жизнь.

Как всегда, он находил и те уголки войны, на которые никто другой внимания не обращал. Жизнь — пусть уродливая, увечная — продолжалась и на войне. Стейнбек видел ее, и она была важнее и ярче реляций о подвигах и боях. В 1958-м он соберет воедино тогдашние истории и опубликует под названием «Когда-то была война». И напишет о ней: «В этих корреспонденциях много такого, о чем я и не подозревал. Они вызывают ненависть к войне вообще. А я-то считал, черт возьми, что по меньшей мере восхваляю войну».

В декабре 1943-го он вернулся с войны вместе со своим верным, замученным военными репортажами Поросягасом. Ностальгия по прошлому, тоска по когда-то беззаботной, безбедной жизни, когда все неприятности были только до обеда, или до завтрака, когда завтрак этот удавалось найти, или покуда не кончится дождь, по Монтерею его молодости, по кварталу Тортилья-Флэт и веселым пайсано родили «Консервный ряд». Это замечательная книга: легкая, брызжущая мальчишеским весельем, безрассудная, но и мудрая, и глубокая, и добрая. Стейнбековский язык здесь удивителен, волшебен и упруг. Критика же в лучшем случае пренебрежительно усмехнулась забавам «социалиста и пропагандиста». В худшем — обвинила чуть ли не в измене пролетарскому делу. И, словно откликнувшись, Стейнбек пишет «Жемчужину» — страшную, плоскую, тяжеловесную, угловатую, пуританскую, насквозь черно-белую притчу о внезапном богатстве, преступлениях и гибели из-за него. «Жемчужина» кажется мертвым дном, перигеем всего написанного Стейнбеком. Странно, но первый перевод «Квартала Тортилья-Флэт» на русский язык, опубликованный в 1963 году, зачем-то — возможно, смутившись озорной вольностью и равновесия ради — уместили под одну обложку с уже издававшейся «Жемчужиной». Автор предисловия М. Мендельсон без конца извинялся перед советским читателем за то, что ему представлена легкомысленная «комическая сказка», «собрание анекдотов из жизни не вполне реальных персонажей» — на самом-то деле едва ли не самых живых и реальных из всех, населяющих стейнбековские страницы. «Кое-где автор делает попытки представить персонажей явно дегенеративного склада воплощением самых лучших человеческих качеств…». И это написано про блаженного в своей простоте, благородного, нищего Пирата, давшего обет скопить денег, чтобы купить для святого Франциска золотой подсвечник в благодарность за излечение собаки! А в мертвяще-казенной, тяжеловесной, свинцовой похвале отчеканен приговор: «Одно из лучших, наиболее значительных в идейном и художественном плане произведений Стейнбека… в „Жемчужине“ резче выпячена буржуазная сущность зла». Мрачный триумф духа тяжести, вдавившего наконец несчастного Поросягаса в постамент.