Евгений Чириков - Юность

— Пожалуйте в церковь!..

Быстрым шагом спешим в церковь. Промелькнула темно-синяя ночь, с трепещущими в высоте звездами, обдало приятной весенней прохладой, и потянулся полутемный коридор, которым проводят политических к Богу. Опять в клетке, опять позади — стражник с шашкой. Но пред глазами — кусок ярко-освещенной церкви, паникадило с зажженными свечами, верхушка иконостаса. В церкви тихо, напряженно тихо. Даже не звенят кандалы. Только шопот, вздохи и какие-то шорохи…

— Бум-у-ум! — ударил гулкий басовой колокол в городском соборе, и задрожал воздух, и мигнули огни восковых свеч. Следом за этим гулким мощным ударом загудели колокола во всех городских церквах и тоненьким голоском ответила им наша тюремная церковь… Загудела земля от колоколов и тревожно задрожала душа… Разом загремели арестанты кандалами, стражники — оружием, духовенство — кадилами, новыми праздничными ризами. Закачались перед глазами верхушки хоругвей… Пошли встречать Христа. Пошли только избранные: поп, дьякон, дьячок, смотритель и его помощник, надзиратели, хор певчих. А мы остались ждать. С нами, арестантами, остались и стражники. Несколько минут тишины, нарушаемой сдержанным покашливанием, а потом — глухое пение за каменными стенами: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» Но вот растворились двери тюремной церкви и ворвался радостный, победный хор молодых голосов:

— «Во-скре-се-ние Т-во-е, Христе Спа-се, а-нге-ли по-ют на небеси…»

Зашумела, загремела вся церковь. Сотня арестантских надорванных голосов подхватила эту торжественную песнь, возвестившую Христово Воскресение, и теплые слезы полились из моих глаз… Дрожала душа от неведомой радости и огромной скорби, от любви к людям и от ненависти к ним за то, что они сами распинают друг друга, и не было сил спрятать эти слезы… Запели «Христос Воскресе», я прижался к стенке своей клетки и расплакался. Кто-то тихо дотронулся до моего плеча и сказал:

— Христос воскресе, барин!

Обернулся — стражник, с доброй улыбкой на грубом солдатском лице.

— Воистину воскресе!..

Вытер слезы и крепко поцеловал стражника три раза. А он вздохнул и прошептал:

— Мамашу, видно, вспомнил… Господь страдал и нам велел терпеть…

— Нет, Господь нам не велел мучить друг друга…

— А ты тише!.. Нельзя… Молча молись, Господь все понимает…

— «Друг друга обымем, и ненавидящие нас простим все Воскресением!..»

Молятся арестанты, громыхая кандалами, и на восклицания священника: «Христос воскресе», дружно, торопливо и радостно гудят разбитыми голосами:

— Воистину воскресе, батюшка!..

— Приложиться бы к кресту надо… — шепчет стражник.

— Иди, не бойся: не убегу.

— Кабы надзиратель не заметил. Нельзя нам…

— Иди!..

— Ну, смотри… Грех будет… — Не беспокойся…

— Убежать некуда, ворота заперты, а неприятностей много будет…

— Вот видишь!..

Я перекрестился, и стражник спокойно пошел прикладываться.

Вернувшись от заутрени, я уселся к своему пасхальному столу и начал разговляться куличом и пасхой. Чем-то родным пахло от стола и от кулича с пасхой. Чудилось, что со мной невидимо сидят за столом мама, покойный папа, брат, тетки…

— Ну, милые, Христос воскресе! — говорил я и нюхал кулич.

— Зоя, моя светлая чистая невеста, Христос воскресе!..

И, отыскав на холодной стене то место, в которое я бил карандашом, перестукиваясь с Зоей, я трижды поцеловал камень…

— Тук-тук, тук-тук!..

Что такое? Кажется, зовет кто-то… Или послышалось… Нет:

— Тук-тук-, тук-тук!

Прижал ухо к стене. Да, несомненно — стучат, но не меня: это очень далеко. Кто б это мог быть? Ага, кто-то еще дальше отзывается. Слушаю:

— Х-р-и-с-в-о-с-к-р.

— Н-е-в-е-р-ю.

Кто-то не верит. А вот я верю, верю, верю!.. Я встал посреди камеры и громко запел:

— «Христос воскресе из мертвых»…

— Прекратите! Нельзя…

— Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!..

— А вы потише!.. Нехорошо.

— Славить Христово Воскресение нехорошо?

— Бог с вами, только потише…

— Христос воскресе!

— Да, воистину, только тише надо. Неравно смотритель пойдет…

— Скажи, много сидит наших?

— Есть еще.

— А Николай Иваныч сидит?

— Его увезли куда-то. Нельзя… Спите!.. Молчу. Бог с вами!

Не спится. Тоска и радость безостановочно волнуют душу. Синяя весенняя ночь беспокоит смутными воспоминаниями и радостными предчувствиями. Все хочется смотреть в форточку на небо, на звезды и прислушиваться к тайнам земли и неба…

Так и заснул я, сидя за столом и положив голову на руки. И видел странный сон: будто бы с звездных небес прилетел белый голубь и бьется крыльями в закрытое железной решеткой окно моей камеры; а позади его, то подлетая близко, то отлетая, ныряет в воздухе темный коршун; я раскрыл форточку и маню в нее белого голубя, а голубь боится и не влетает…

Когда я проснулся, гулко и радостно трезвонили колокола городских церквей, гремели по мостовым извозчичьи пролетки и яркий солнечный день сиял светлой радостью над землею…

— Пасха! Пасха!.. Зоя!.. Мама!.. Христос воскресе, милые!.. Сон… Я видел удивительный сон… Белый голубь!.. Вот здесь, за решеткой, бился белый голубь… Зоя, Зоя, может быть, это ты прилетала ко мне в пасхальную ночь, обернувшись белым голубем?!..

— Пожалуйте на свидание!

— Христос воскресе!

— Воистину!

— Кто пришел?

— Неизвестно.

— Мужчина или женщина?

— Неизвестно.

— Среднего рода, должно быть…

Тороплюсь, опять не найду шапки. Пора бы шляпу с широкими полями, летнее пальто нараспашку, а тут ходи в шубе. Шуба стала тяжелой, ненужной: зимой чувствовал к ней благодарность, а теперь — ненависть. Не надо калош! К чорту! Надоели. Идем, идем!..

— Где свидание?

— В конторе. Сегодня разрешено вам без решетки…

— Слава Богу, а то лица человеческого не признаешь… Ротмистр будет?

— Помощник смотрителя.

— Трезвый?

— Маленько выпимши… Без этого нельзя. А между прочим, без разговору!..

Так и бегут ноги, подплясывая под колокольный трезвон многочисленных городских церквей. Кажется, что колокола выбивают «барыню». Вот и контора. Захватило дух. Страшно как-то войти…

Пожалуйте!..

— Мама!

— Геня!

— Христос воскресе!..

Обнялись и застыли. Плачет бедная старушка от радости и горя; ее горячие слезки жгут мою щеку, а худая, костлявая рука, трясясь и прыгая на моем плече, судорожно цепляется за одежду…

— Перестань! Не плачь, не надо унижаться… — шепчу я дрожащими губами, а у самого тоже прыгают из глаз слезы… А колокола радостно трезвонят и гул стоит в ушах от этой колокольной музыки. Помощник смотрителя отвернулся, потихоньку смахнул перчаткой слезу и стал сердито откашливать.

— Насморк получил, — говорит он в пространство и сморкается.