Залман Шнеур - Шкловцы

Велвл оглядывается: все тихо. Глиняный горшок стоит на своем месте как истукан. Тихо. Кажется, ничего не произошло? Только сильно бьется сердце. Так и подкатывается к горлу.

— Му-у-у! — ревет скотина на улице. Уже совсем близко. Это она стыдит Велвла: «Грех!..»

Велвл, стыдясь самого себя, спокойно и солидно выходит из полутемной детской. Ему еще нужно пересечь столовую… Там уже пьют чай… Папа молится минху, произносит Шмоне-эсре : стоит с полузакрытыми глазами и шепчет что-то беленой стене.

— Что ты там копаешься, когда все уже пьют чай! — раздается голос тети Фейги.

— Сейчас-сейчас… — вполголоса отвечает Велвл и выскальзывает из комнаты.

Быстро вскарабкивается по лестнице и, как кошка, залезает на маленький чердак над сенями рядом с коровником. На этом чердачке всегда полно сена и соломы, которую сбрасывают прямо в коровник и как подстилку для скотины, и как ее ужин. Сейчас сюда залез Велвл. Сухая душистая солома странно трещит под его осторожными шагами. В заброшенном углу чердака, под кучами сена и вязанками соломы он уже устроил себе пару дней тому назад глубокую, темную «пещеру», в которой он сможет наконец спокойно «согрешить».

Из больших щелей в гнилой дранковой крыше на чердак сеется серый, задумчивый свет… Едва видны куски других крыш, позолоченный шпиль собора, маленькие черные человечки… И неподалеку от дома дяди Ури — голова мужицкой лошадки с натянутой до самых ушей торбой. Голова движется вверх и вниз. Велвлу показалось, что это она ему подмигивает. И щелки в крыше взглянули на него, как насмешливые, воровато прищуренные глазенки, которые все понимают, от которых не скроешься…

Но Велвл собрался с духом, забрался как можно глубже в свою пещеру, лицом к сену, чтобы было еще темней, чтобы самому ничего не видеть, и вытащил «четырехугольный кусочек»…

Его руки дрожали. Теперь ему совсем расхотелось пробовать вкус трефного. Того, чего прежде он так желал, к чему так долго стремился, чего так терпеливо ждал.

И все-таки он с силой засовывает себе в рот этой откусывает кусочек, откусывает. Трудно откусить от такого ужасно трефного.

Соленое. Жирное. Невкусное. И это все наслаждение от «свиньи»? А где же чудесный вкус? Чудесная тайна?.. Где чужая гойская тайна?..

Все же Велвл пытается уговорить сам себя, что трефное — очень вкусное, вкусное и «здоровое». Он крепко кусает кусочек передними зубами и при этом щупает свой тощий загривок, так как хочет удостовериться, что тот потолстеет, почувствовать, как именно это произойдет.

Он кусает… А что ему теперь делать? Ой-ой-ой, как он мог так подумать. Нет, напротив того, должно быть вкусно… Очень вкусно!

И это-то и есть «свинья»? Но — тайна, тайна…

— Велвл!!! — разносится по дому. — Куда запропастился?.. Встречать субботу!

Папин голос.

Велвл сидит, дрожа. Потом, подгоняемый страхом, хватает искусанный кусочек трефного, засовывает его как можно глубже в солому и плюет. Дрожит и плюет.

— Ве-елвл! Я тебе покажу, погоди у меня, погоди…

— И в саду ни следа! — слышит «грешник», сидя в своей соломенной норе, мамин голос. Он слышит, как ходят по дому, как везде его ищут. А что если уже разузнали, что он тут делал?

И снова, точно глас небесный:

— А може йон на гару пойшов? [69] Может быть, он пошел на чердак? ( белорусск .)

Нянин голос. Вот ведь стерва ! И сразу же за ней — веселое щебетанье младшего брата Файвки.

— Там он, там! Вчера там был! И позавчера!..

Сразу же после этого Велвл слышит тяжелые шаги по лестнице. Папа, папа, папа!.. О, он его задушит, этого младшего!.. Настучал… Папа, папа идет!

Мальчик, который уже учит Гемору, ввинчивается в свою темную дыру и ждет. Как бы так сделать, чтобы показалось, что его вовсе нет. Папины шаги приближаются. Велвл даже слышит папино сердитое дыхание. Вокруг трещат и шуршат связки соломы. И Велвлу кажется, что большой ужасный зверь крадется к нему и хочет его растерзать.

И эти задыхающиеся, страшные слова:

— А? Где?.. Погоди у меня, погоди, погоди…

Руки, которые шарят среди куч сена, подползают все ближе. Вот и голова!.. Страшная бородатая голова с кусочками сена в растрепанных волосах. Вот он! Слушай, Израиль!

Видно, у Велвла, пока он залезал в солому, слегка задрались субботние штанишки. Блеснули белые носки. И папа его поймал.

— Ага-а-а!

Велвл почувствовал, как его вытаскивают из его «пещеры». Его швыряют на спину, и на лицо, как гром с неба, обрушивается страшнейшая пощечина. Но Велвл молчит.

«Что ты здесь делаешь?» — пощечина. «Зачем залез перед субботой на чердак?» — пощечина. «Отец тебе собака, что ли?» — пощечина. «Когда отец зовет, так ты ничего не отвечаешь?» — пощечина. «Что ты сюда залез, тебя спрашивают?» — пощечина. «Встреча субботы для тебя ничто?» — пощечина.

И Велвл, лежа на спине и сжав зубы, получает по полной. Ему кажется, что ему на лицо льется кипяток.

Кажется, дядя Ури сам испугался странного молчания своего мальчика, который уже учит Гемору, потому что вдруг приподнял голову Велвла с соломы. Приподнял обеими руками и уставился на нее, выпучив глаза. В бледном вечернем свете, который сеялся сквозь щели в крыше, он увидел опухшее детское лицо, застывший, заупрямившийся взгляд — и вздрогнул. Он отпустил голову Велвла, осевшего в полуобморочном состоянии на кучу соломы, и в раскаянье забормотал:

— Ну, скажи… Что случилось?.. Что ж это такое?.. Ну… Что ж это такое, наконец?..

Только тогда мальчик, который уже учит Гемору, разрыдался.

У дяди Ури есть младший брат в Погосте [70] Местечко Минской губ., Игуменского уезда, ныне село в Минской обл., Белоруссия. В конце XIX в. население составляло 1500 человек, из них 700 — евреи. , от Шклова это часов восемь езды. Погост славится своими дурнями. Говорят, что тамошние дураки для Литвы то же самое, что для Польши — жители Хелема [71] Еврейское название старинного города Холм (польское название — Хелм), центра Холмской Земли на западной окраине Волыни (в настоящее время — на территории Польши). В еврейском фольклоре Хелем играет ту же роль, что в греческом — Абдеры, в немецком — Шильда, в русском — Пошехонье. Его жители — патентованные дураки. Анекдоты о «хелемских мудрецах» широко известны не только в устной традиции, но и благодаря множеству народных книг. . Но дядя Пиня совсем не поглупел в Погосте. Кто однажды родился в Шклове, тот уж всю жизнь будет умным человеком.

В Погосте дядя Пиня поселился после свадьбы: прямо из ешивы попал в бакалейную лавку. Приобрел репутацию неудачника. Обзавелся детьми, долгами, разорился, сник и преждевременно состарился. У него немного припухли веки. Они у него постоянно красноватые, точно от смущения, как у набожной женщины после произнесения тхинес [72] Специальные женские молитвы на идише. . Дядя Пиня то и дело потихоньку протирает веки белой тряпочкой, которую мнет в кулаке, чтобы никто не заметил, что край у нее не подрублен… Взгляд у него беспомощный, но спокойный и равнодушный, как у человека, который хорошо знает, что никакой богатый родственник ему все равно не поможет.