Залман Шнеур - Шкловцы

— Гроши нема-а-а… Коров нема-а-а…

Второй крестьянин в валяной магерке [162] Шапка без полей, свалянная из белой шерсти. , заломленной на затылок, сидит напротив и посмеивается над своим несчастным кумом , который ревет как баба … Он качает над ним своей пьяной головой вперед, назад и опять вперед, как деревянный человечек, шарит в своих карманах и смеется:

— Эх, морда твоя бычья, рыло твое свиное! Чего ж теперь-то выть? Коли б ты ховав, як я ховав! Ох-ох-ох!.. Было бы все по-другому…

Вот сейчас он ему покажет, как прятать гроши , которые выручил за проданную корову!

Вот один карман, видишь? Нет ничего, кажись, а? Сейчас увидишь!.. Ох-ох-ох!..

Но чем дальше он лезет в карманы толстых полотняных одежек, чем глубже он копается за пазухой, чем основательней прощупывает кушаки, чем поспешнее перебирает полы рубашек и поддевок, тем жалобнее смеется пьяным смехом. Его довольная рожа с полузакрытыми глазами становится испуганной, глаза лезут из орбит. Кажется, он вот-вот протрезвеет… И все же он продолжает твердить, что никто так не сумеет запрятать, как он запрятал. Чтоб все так прятали, как он запрятал… Коли б ты ховав, як я ховав?.. А, что такое?.. Темп его хвастовства меняется во время поисков по карманам: чем быстрее и испуганнее он шарит, тем быстрее и испуганнее становится его «коли б ты ховав» … Он сам распаляется от собственных слов. Слова, казалось бы, все те же, но их первоначальное значение уже поменялось и меняется все больше и больше. Коли б ты ховав, як я ховав! Теперь это уже значит: ага, что-то здесь не так… Посмотрим в следующем кармане… Ничего!.. Ничего?.. Быть не может. Должно быть! Коли б ты ховав… Ничего! Нету? Это мне уже не нравится! Як я ховав… Здесь уж точно. А? И здесь ничего! Коли б ты ховав! Караул, люди, где деньги?! Як я хо-вав? Ай-яй! Нету все-таки! Нету???

И так далее и так далее. Мужик повторяет это до тех пор, пока его лицо совсем не перекашивается, выпученные глаза не стекленеют, а рука не застывает в последнем потайном кармане за пазухой. Тут он начинает выть, как побитая собака:

— Коли б ты… як я-a хова-ав…

Это значит: разрази меня гром! Случилось несчастье…

Тем временем вокруг хвастуна и его рыдающего кума собрался кружок любопытствующих — евреев и гоев. Мясницкие подмастерья стоят подбоченившись, а мясник Симха-насмешник, разбойник в барашковой шапке, надвинутой на глаза, подходит и спрашивает:

— В чем дело?

Отвечают:

— В чем дело? Да все как всегда! Эти двое продали коров, напились, теперь деньги ищут.

— Их обоих обокрали, но один… Вот этот вот! Все еще думает, что он самый умный.

— Ты же слышишь: «так, как я спрятал, никто бы не спрятал».

— Да он уж больше так не думает! — говорит Симха-насмешник. — Его скоро удар хватит.

И действительно, в этот момент рука хвастуна вываливается из последнего потайного кармана с таким отчаянием и тяжестью, как будто кость в ней переломилась; сам он сгибается пополам и со стоном роняет шапку кудрявых волос на руку точно так же, как прежде его обворованный кум. Но глухой заученный напев все еще продолжает жалобно рваться из его груди:

— Коли б ты-ы ховав, як я-a хова-ав…

Собравшееся вокруг хамье так и покатывается со смеху.

Их здоровый беззаботный хохот раззадоривает Файвку, заражает его. Он аж трясется от смеха и хохочет до колик. Но вдруг приходит в себя, вытирает набежавшие слезы и с некоторым удивлением оглядывается по сторонам: это и есть ярмарка? Пьют, дерутся, убиваются, крадут, насмехаются и вообще…

Он вглядывается в лица мясницких подмастерьев с подозрением: ему кажется, что они прекрасно знают, кто обокрал мужиков. Симха-насмешник в надвинутой на глаза барашковой шапке, который для вида спросил: «В чем дело?», наверняка все знает… Сам все подстроил, а теперь насмехается над жертвой собственной злой выходки…

Устыдившись, Файвка протиснулся сквозь веселящийся кружок и пошел прочь. Он представил себе, как протрезвевшие мужики поздно ночью ввалятся в свои темные деревенские хаты без коров и без денег, и от этой мысли у него защемило сердце. Но тут среди столпотворения людей и телег перед Файвкой появились деревянные будки и натянутые палатки, установленные в честь ярмарки во всю длину рыночной площади. На душе стало легче. Их-то он и искал! Вся соль ярмарки, вся суть Троицы , которую он так жаждал увидеть… Ох, нет! Он не обманулся.

Перед его жадными глазами вся Белоруссия расцвела шерстяными хустками — бледными маками на черном фоне. Словно собранная в складки радуга, пестрели полосатые крестьянские платья из грубого полотна; кацавейки из бумазеи с вышитыми на них синими, желтыми и зелеными звездочками и крестиками; расшитые мужские и женские косоворотки; кушаки — синие, как васильки, и красные, как малина; черные сарафаны с перламутровыми пуговицами; янтарные бусы, нитки кораллов, огромные можжевеловые трубки с медными крышками в дырочку и длинными чубуками; разноцветные шелковые ленты… Поблескивали поливные горшки и горшочки, обожженные снаружи, а изнутри покрытые коричневой глазурью, словно растопленным и охлажденным медом. Серебристо-серые глиняные глечики звенели благородными девичьими голосами… Большие миски из красной глины с зеленой поливой приветливо улыбались. Хмурые груды железного товара щерили начищенные острия и лезвия навстречу кучам розовых яиц, охапкам зелени, ситцам в цветочек и печеночного цвета овчинам. Из полумрака, из глубины палаток, таинственно выглядывали мрачные иконы. Узкие восковые, словно закопченные лица выныривали в блеске острых лучей из позолоченных окладов. Каждая икона — как маленький закат с чужой хмурой святостью посредине, немного пугающей и вовсе непонятной… Рядом с их воинственной праздничностью были веерами разложены обыденные и простые, напечатанные кричащими деревенскими красками лубки, изображающие Илью Муромца, Иванушку-дурачка, войну с турками, басни Крылова, Петра Великого и Царя-самодержца со всей семьей, разодетой в пух и прах… Сразу за лубками — новые, вкусно пахнущие сапоги с широкими носами, длинными голенищами и оттопыренными ременными ушками; связки лаптей и мочалок из лыка; плетеные короба, укрепленные железными прутьями; связки плоских сушеных грибных шляпок; тяжелые дубовые сундуки, обитые серебристой жестью… И рядом с этими чудесами широкие деревянные столы завалены шкловскими фабрикатами: красивыми, точно покрытыми коричневым лаком буханками, посыпанными сверху тмином, а снизу припудренными желтовато-белой мукой; длинными деревенскими булками; сдобными лепешками, обмазанными толченой коноплей с кусочками запеченного лука посредине; красиво и ровно нарезанными маковницами [163] Лакомство из вареного мака. ; медовыми пирожками, шариками вареного изюма в сахаре; длинными конфетами в ярких бумажных обертках с золотыми ниточками — на вид они намного лучше, чем на вкус… Все любимые лакомства деревенского люда. А прямо напротив еврейских вкусностей с ними конкурируют нееврейские: разукрашенные пряники с красными и зелеными сахарными точечками, разноцветные леденцы, жирные пирожные с запахом трефного сала, орехи в глазури, пузатые крендели, засахаренные фрукты… И над всем этим товаром парят беззаботное желание все попробовать на зубок и звуки гармошек…