Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

«…Нельзя по справедливости оценить всю сложность революции, если не отметить, наряду с ее коренным альтруизмом цели, чрезвычайную грубость, безжалостность и оппортунизм средств достижения, а также вдохновившую большевиков первого периода мстительную ненависть по отношению к имущим или привилегированным классам России. И повсюду — в то время как их мечта была благородной, устремленной к тому, чтобы со временем построить такой мир, где не было бы социальной несправедливости, — средства и пути, с помощью которых предполагалось достичь этой цели, носили диаметрально противоположный характер. Во имя провозглашения и упрочения революции было пущено в ход все: борьба, насилие, диктаторские методы, лишение гражданских прав и иные репрессии в отношении многочисленных групп населения. Русская революция Возвестила о появлении в мире силы, которая, с одной стороны, на основе своего представления о будущем, стремится к альтруистическим, хотя и утопическим целям, а с другой, в силу своих методов, ее средства становятся порой неотличимыми от целей — таков закон политической жизни.

Самыми важными последствиями русской революции были, конечно, те, которые затронули внутреннюю жизнь страны. Основные факты хорошо известны: была сметена политическая система восьмивековой давности, весь высший класс, частично являвшийся носителем вековой культуры, был уничтожен. Его представители были убиты, изгнаны из страны в эмиграцию, лишены избирательных прав или низведены на низшую ступень. Их место заняла коммунистическая партия, диктатура которой хотя и менялась в течение последующего полувека по степени жесткости при смене личности и на различных этапах развития, но никогда, в основном, не ослабевала.

Национализация промышленности — эта заветная цель всех марксистских усилий — была безжалостно доведена до конца, и это лишь для того, чтобы в последующие десятилетия ее значение было поставлено под сомнение в результате растущих доказательств, что управление предприятиями является фактором ничуть не менее важным, чем право собственности на них.

Крестьянство, после краткой передышки в 20-х годах, когда ему разрешено было пользоваться плодами экспроприации помещиков, обнаружило, что подвергается новой эксплуатации в виде сталинской системы коллективного хозяйствования, жестокость которой, как почувствовали крестьяне на собственном опыте, вынудила их вспоминать дореволюционную жизнь почти что с умилением.

С точки зрения режима, коллективизация имела определенную пользу. Однако, для страны в целом, ее трудно считать чем-либо иным, нежели печальной неудачей, замедлившей рост производства сельхозпродуктов до такого уровня, что к середине века его количества не всегда было достаточно для удовлетворения внутренних потребностей; она отбросила на десятилетия назад великие исторические достижения русского народа.

В действительности, таким способом была построена, скорее, некая антицивилизация, чем просто национальное общественное единство, в своем роде цивилизация, не похожая ни на что другое в мире, несовершенная, как и другие; очень во многом не удовлетворяющая тех людей, кто в ней живет, но также обладающая такими разнообразными аспектами, в которых эти люди находят гордость и удовлетворение, и даже чем-то таким, что они лелеют. Ее основные черты во многих отношениях достигли такой прочности, какую могут придать человеческим институтам лишь время и длительное одобрение. В то же время нельзя сказать, что создание и поддерживание ими системы власти достигло полной стабильности, как в своих контактах с некоммунистическим миром, так и в отношениях с великим народом, над которым они осуществляли власть. Связи с внешним миром по-прежнему ненадежны и непрочны из-за невротического отношения этого правительства к себе как к какому-то первейшему правительству среди правительств, из-за его склонности к секретности и мистификации как своему методу, к преувеличениям и фальсификации в политических высказываниях, из-за его мании преследования, из-за патологической одержимости — болезни „шпионажа“, из-за его чрезмерной робости и подозрительности (гораздо более уместных для Великого Княжества Московского, нежели для современной великой державы) в том, что касается личных контактов между советскими гражданами и иностранцами, из-за той необычной роли, которую это правительство признает за тайным политическим аппаратом в проведении своей внешней политики.

Со своим собственным народом оно так же не установит стабильных отношений, как и его предшественники, до тех пор, пока не сможет признать, что диктатуру отнюдь нельзя назвать приемлемым методом управления великим народом в современную эпоху, что ни один человек, ни одна партия, ни одно правительство не обладают монополией ни на истину, ни на добродетель, что эстетической и интеллектуальной жизнью такого талантливого народа, как русский, не может с успехом управлять некое политическое духовенство или некая литературная жандармерия…» [1] Это написано в 1967 году, когда страна праздновала 50-летие Октября. (Прим. сост.).

На дворе декабрь. Московский декабрь 1946 года. Зима вся еще впереди, но сегодня снег тает, с крыш течет, и даже здесь, на шестом этаже, в библиотеке, где я отбываю свои служебные часы, через окно отчетливо слышна разговорчивая капель…

…Окно выходит в тесный двор. Сюда, вверх по этому каменному колодцу, почти не поднимается шум города, гудки автомобилей, звонки трамваев.

Там, внизу, тусклый серый день ползет, пресмыкаясь, среди луж, отражающих унылое небо.

Грязновато-блеклые тона — чего? — прошедшей осени или еще не наступившей зимы? — лежат на всем окружающем: на лицах людей, на мокрых кирпичных стенах там, за окном, на голых сучьях дерев, простертых в тягостном безразличии — не все ли равно куда? Нет солнца, нет тепла — нет жизни…