Роберт Уоррен - Потоп

— Да, — сказал Яша.

— Правда, я не знаю, сколько лет живёт гортензия, — угрюмо признался Бред. — Но можете быть уверены, если какой-нибудь куст и засох, Мэгги Фидлер посадила на его место новый. Такая уж она, эта Мэгги Фидлер.

— Да, — кивнул Яша.

Бред помолчал. Потом, мотнув головой, как конь, отгоняющий слепня, или как пёс, цапнувший докучливую муху, объяснил:

— Кажется, эта история доконала и нас с Летицией. После суда мы продержались недолго. — Он погрузился в свои мысли. — Я ведь вернулся, намереваясь остаться здесь навсегда. С Летицией, любить её. Думал, это единственное место, где я могу жить и быть самим собой. То есть писать. — Он хрипло хохотнул: — Да не вышло. — И замолчал снова. — Да-а… Потом там, в Калифорнии, я десять раз собирался сюда вернуться. Найти тут женщину. Подходящую. Осесть. — Снова помолчав: — И вот я здесь. Для чего? — спросил он. И тут же ответил себе: — Чтобы написать этот проклятый сценарий.

Яша Джонс поднялся с постамента всё тем же гибким, скупым рывком всего тела. Он встал против Толливера, положил ему правую руку на правое плечо.

— Но вы здесь и напишете то, для чего приехали. А всё, что здесь произошло, придаст вашей работе глубину и силу. Как масло, питающее фитиль, чтобы огонь горел. В конце концов вы достигнете того состояния, которое Стендаль называл le silence du bonheur [34] Счастливой тишиной (франц.) . . И в той тишине создадите прекрасное произведение.

— Нашли бы вы лучше себе кого-нибудь другого.

— В том, что вы напишете, не будет экзотики, — продолжал Яша. — Вот где опасность — вы и не представляете, как экзотичен Фидлерсборо! Но тут есть и другое. Исконно человечное, исконно простое и потому бесценное. Нет, я не беру на себя смелость рассказывать вам о Фидлерсборо. Но закройте глаза и представьте себе лица. Лица — да тут поистине средневековые лица! Подумайте…

— Не лица тут средневековые, а головы, — сказал Бред.

— … подумайте о вытесанной из одного куска антиэкзотической простоте. Так и слышится, как вгрызается резец в камень. В этом и есть сюжет. — Он снял руку с его плеча и отступил назад. Махнув рукой на ближайшую сторожевую башню тюрьмы, он спросил: — Как звали того надзирателя? Того, кому мистер Бадд приказал подстрелить воробья?

— Лем.

— Вот образ, который стоит передо мной. Закрою глаза и в сотый раз его вижу. Но что это значит, сам не пойму.

— Ну и что? — спросил Бред.

— Мы видим, как поднимается вода — общий план, ловим луч, который тянется к западу. Потом аппарат панорамирует на башню и на облака, плывущие за ней. Фокусируем с расстояния примерно ярдов в пятнадцать. На башне видим Лема с ружьём, он смотрит вниз, на тюремный двор. Кадр тюремного двора с маленькими заключёнными внизу. В кадре Лем. Видим, как он медленно работает челюстями, жуя табак. Помните этот ритм?

— Да, — сказал Бред.

— Помните, как челюсти застыли, когда он поднёс ружьё к плечу?

— Да.

— Ну вот, мы видим Лема, который смотрит вниз, на тюремный двор, сонную медлительность и смертоносную настороженность его взгляда. Челюсти работают в этом ритме. Но он не спеша отрывает взгляд от двора. Кадр — небо, движутся облака. Кадр — Лем, но с расстояния футов шестьдесят, и мы видим, как поворачивается его голова, снятая на фоне движущихся облаков; взгляд с тюремного двора он перевёл на запад, за реку. Фиксируем. Голова и плечи. Челюсти работают. Замирают. Неподвижная голова на фоне неба. За его профилем небо.

Бред мрачно на него уставился.

— Знаете, что сказала Мэгги? — спросил он. — Сегодня вечером?

— Нет.

— Когда вы увели Потса в дом, чтобы помочь ему с метрикой его стиха, Мэгги сказала, что центром нашего распрекрасного фильма должен стать Потс.

Яша всматривался в лицо своего спутника, как доктор, который, впервые посетив больного, ищет признаки его болезни.

— Господи! — вдруг воскликнул он и повторил ещё возбужденнее: — Господи!

Потом посмотрел за реку.

— Но я не знаю, где вы найдёте такого актёра. Его придётся создать. — Он смотрел вдаль, погруженный в свои мысли. Потом резко обернулся к Бреду и поглядел на него блестящими глазами. — Вы подумайте, какое у него лицо! Сведённый судорогой рот, взгляд, полный смиренного, недоумевающего страдания. Нет, вы только подумайте — а момент, когда негр плюёт в него и плевок блестит на щеке? Подумайте, как на лице начинает проступать осознание того, что произошло, как…

— Я работал над темой Потса всю ночь, — сказал Бред. Он плюнул в залитую луною пыль. — Ничего у меня не получилось.

— Господи! — не слушая его, продолжал Яша. — Это может выйти великолепно!

— Может. Но я не сумел написать ни одной приличной строчки.

Яша Джонс молча на него глядел.

— Ну разве не смешно, что у меня ничего не вышло?

— Помните? — весело воскликнул Яша.

— Что?

— Что всё придёт, — сказал Яша Джонс. — Придёт dans le silence du bonheur.

Яша Джонс так и остался у подножия памятника — этого духовного центра Фидлерсборо. И сидел, как сказал он себе, в счастливой тишине.

Яша Джонс уже несколько лет жил в счастливой отрешённости, что означало участие во всём, что не было твоим, ибо ты уже пережил всё, что было твоим. Не обладая ничем, он обладал всем. Он знал, как свет падает на лист дерева. Знал, как рука поворачивается в запястье. Знал, как сердце наполняется томлением. Но это было не его сердце.

Ибо, сказал он себе, он был уже неспособен томиться по чему бы то ни было.

7 августа 1945 года Яша Джонс (секретная служба США), получив отпуск, шёл по поляне в четырёх километрах от маленького приморского городка Кергло на южном берегу Бретани. Его поражало, что он ещё жив, потому что если мсье Дюваль, болезненный pharmacien du village [35] Деревенский аптекарь (франц.) . , небогатый notaire [36] Нотариус (франц.) . , затурканный деревенский учитель в нищенском чёрном пиджаке, обтрёпанной, но старательно подштопанной рубашке и пенсне, был мёртв, как же мог остаться в живых Яша Джонс? Он, в сущности, и не понимал, кто такой Яша Джонс, этот незнакомец в белой рубашке, каскетке яхтсмена, синих шортах, выгоревших верёвочных сандалиях на босу ногу, ну настоящий турист.

Полянка лежала в глубокой котловине; густая, живая изгородь выше человеческого роста росла по обеим её сторонам. Светлая земля была утоптана ногами, проходившими здесь неведомо сколько веков. И кельты ходили по этой поляне, и римляне, и франки.

Жёлтые цветы gênet давно увяли, так же как и белые цветы ежевики и скромное разноцветье на кустах изгороди, но жимолость ещё цвела, и её удушливый аромат стоял в зелёной долине. Небо в необозримой дали было ярко-голубым, в нём пел жаворонок, невидимый в этой сверкающей высоте. Вокруг на поляне воздух звенел от летнего гудения бесчисленных насекомых. Сквозь дыру в изгороди виднелась песчаная площадка, неровно поросшая можжевельником, а за ней грубые приземистые серые немецкие блокпосты на фоне мерцающей синевы моря. На самой высокой дюне над блокпостом лениво шевелилось французское трёхцветное знамя.