Эмиль Золя - Западня

Тут компания принялась шутить, поглядывая на десерт. Что ж, десерт в счет не идет. Не велика беда, что он немножко запоздал: честь ему все равно окажут. Пусть у них лопнут животы, но от клубники и торта грех отказываться. Да и спешить-то некуда, времени хоть отбавляй, впереди еще целая ночь. А пока что каждый накладывал себе на тарелку клубнику и сыр. Мужчины закурили; вино в запечатанных бутылках было уже выпито, и они снова взялись за разливное, пили его не торопясь, покуривая трубки. Наконец гости потребовали, чтобы Жервеза разрезала торт. Пуассон встал, снял с него розу и галантно преподнес ее хозяйке под аплодисменты всего стола. Жервеза приколола розу слева, поближе к сердцу. При каждом ее движении бабочка трепыхала крылышками.

— Послушайте! — вскричал Лорийе, сделавший неожиданное открытие. — А ведь едим-то мы за вашим гладильным столом!.. Ей-богу, никогда на нем так усердно не работали!

Эта злая шутка имела большой успех. Посыпались намеки, острые словечки. Отправляя в рот клубнику, Клеманс приговаривала, что она засыпает уголь в печку; г-жа Лера уверяла, будто сыр попахивает крахмалом; а г-жа Лорийе ворчала сквозь зубы: куда как умно проедать деньги за тем самым столом, где ты здорово попотел, чтобы их заработать. От хохота и криков звенело в ушах.

Вдруг зычный голос заставил всех замолчать. Бош встал и, приосанившись, затянул песню «Вулкан любви, или Неотразимый солдат»:

Буря аплодисментов встретила первый куплет. Да, да, надо попеть! Пусть каждый исполнит свой любимый номер. Веселее ничего не придумаешь. Одни облокотились на стол, другие откинулись на спинку стула, покачивая головой в наиболее забористых местах и опрокидывая стаканчик после припева. Пройдоха Бош был мастер исполнять комические песенки. Он и мертвого рассмешил бы: уж больно хорошо он изображал удалого солдата, растопырив пальцы и сдвинув шляпу на затылок. Тотчас же после «Вулкана любви» он запел «Баронессу де Фольбиш» — песенку, которая пользовалась неизменным успехом. Дойдя до третьего куплета, он промурлыкал, умильно поглядывая на Клеманс:

И компания, воодушевившись, подхватила припев. Мужчины отбивали такт каблуками. Дамы схватили ножи и стучали ими о стаканы. Все горланили хором:

Стекла в комнате звенели, кисейные занавески колыхались от пения и криков. Виржини уже два раза куда-то исчезала, а потом оживленно шепталась с Жервезой. На третий раз она вернулась в разгар веселья и, наклонившись к подруге, сказала:

— Милая моя, он все еще у Франсуа, делает вид, будто читает газету… Наверно, готовит какую-нибудь каверзу.

Виржини говорила о Лантье. Это его она выслеживала. При каждом новом сообщении Жервеза становилась все озабоченнее.

— Он пьян? — спросила она.

— Нет, — ответила Виржини. — Похоже, что трезвый. Вот это и подозрительно. Ну, зачем ему сидеть в кабаке, коли он не пьян?.. Боже мой, боже мой! Только бы ничего не случилось!

Сильно встревоженная прачка попросила ее замолчать. Неожиданно воцарилась тишина. Г-жа Пютуа поднялась со своего места и запела «На абордаж!». Все смотрели на нее молча, сосредоточенно, Пуассон даже перестал курить и положил трубку на край стола. Напряженно вытянувшись, маленькая, сердитая, без кровинки в лице под черным чепчиком, она решительно молотила левым кулачком по воздуху и пела басом, совершенно неожиданным при ее тщедушной фигурке:

Да, уж это песня так песня. Черт возьми, как здорово все изображено! Пуассон, бывавший в плаванье, кивал в подтверждение головой. К тому же сразу чувствовалось, что песня затрагивает сокровенные струнки в душе г-жи Пютуа. Купо пригнулся к столу и рассказал вполголоса, что однажды вечером на улице Пуле г-жа Пютуа надавала пощечин четырем мужчинам, посягавшим на ее добродетель.

Между тем Жервеза с помощью мамаши Купо разливала кофе, хотя гости еще не успели расправиться с тортом. Сесть ей не позволили: все кричали, что теперь ее очередь что-нибудь спеть. Жервеза стала отказываться и при этом была так бледна и расстроена, что посыпались вопросы, уж не объелась ли она жареным гусем. Наконец она запела тихим, нежным голоском: «Ах, дайте мне уснуть!» Когда она доходила до припева, до пожелания уснуть и видеть сладкие сны, ее веки опускались, а затуманенный взор терялся в черноте улицы. Едва она кончила, встал Пуассон; он поклонился, резко наклонив голову, и запел застольную песню «Ви́на Франции». Но он скрипел как немазанная телега, и лишь последний, патриотический куплет имел успех, да и то потому, что, прославляя трехцветное знамя, полицейский высоко поднял стакан, взмахнул им и опорожнил в свой широко открытый рот. Затем перешли к романсам. В баркароле г-жи Бош говорилось о Венеции и гондольерах, в болеро г-жи Лорийе — о Севилье и андалузках, а г-н Лорийе воспел любовь танцовщицы Фатьмы и даже отдал дань благовониям Аравии. Над засаленной скатертью, в воздухе, отяжелевшем от винных паров, раздвигались золотые горизонты, и объевшимся гостям чудились лилейные шейки, черные как смоль косы, поцелуи при луне, под звон гитар, пляшущие баядерки, усыпанные жемчугами и бриллиантами; мужчины блаженно посасывали трубки, а на губах у дам блуждали томные улыбки: всем казалось, что они витают где-то далеко-далеко и вдыхают чудесные ароматы. Клеманс с дрожью в голосе проворковала песенку «Свейте гнездышко», что доставило слушателям огромное удовольствие: все они вспомнили деревню, порхающих птиц, пляски под деревьями, цветы с медоносными венчиками, — словом, все то, что можно видеть в Венсенском лесу, когда отправляешься в пригородный ресторанчик, чтобы полакомиться жареным кроликом. Тут Виржини снова развеселила всех песенкой «Наливочка»; она лихо уперлась одной рукой в бок, а другой принялась крутить в воздухе — так и казалось, что перед вами маркитантка, разливающая водку. Компания вошла во вкус и стала умолять мамашу Купо спеть «Мышку». Та отказывалась, клялась всеми святыми, что не знает этой озорной песенки, но под конец все же затянула ее тонким надтреснутым голосом; подвижное морщинистое лицо и острые глазки старухи оживлялись, подчеркивая игривые намеки и страх юной Лизы, которая задирала юбки при виде мышонка. Весь стол грохотал; женщины не могли удержаться от смеха и поглядывали на соседей блестящими глазами. Впрочем, песенка была вполне приличная, без единого грубого слова. Но уж коли все говорить начистоту, Бош щекотал икры угольщицы, перебирая пальцами, точно мышонок лапками. Это могло плохо кончиться, если бы в ответ на умоляющий взгляд Жервезы Гуже не запел басом «Прощание Абд-эль-Кадера» и в комнате не воцарилась почтительная тишина. Ну и голосина был у кузнеца! Он гремел как иерихонская труба, и, казалось, звуки лились прямо из его красивой русой бороды. Когда он завопил «О благородная подруга!», что относилось к вороной кобыле воина, все сердца затрепетали, и гром аплодисментов заглушил последние слова песни: уж больно здорово рявкнул Гуже.