Эмиль Золя - Западня

Это проклятое житье еще больше угнетало Жервезу, когда она прислушивалась к стоящему кругом стону голытьбы. Та часть дома, где ютились Купо, была сплошь заселена нищим людом, и три-четыре соседних семьи, казалось, вовсе дали зарок есть не каждый день. Как бы часто ни отворялись тут двери, из них почти никогда не доносился запах стряпни. В коридорах стояла мертвая тишина, а если постучать по стене, раздавался гулкий звук, словно от удара по пустому брюху. Порой за запертыми дверями поднималась кутерьма, слышался женский плач, жалобы некормленных ребятишек, ругань взрослых, которые поедом ели друг друга, чтобы заглушить голод. Здесь все варились в собственном соку и хором стонали от отчаяния; казалось, их скорбный вопль вырывался из одного широко открытого рта. Люди чахли от одного воздуха этого дома, где даже мухи не водились, так как есть им было нечего. Но больше всех Жервеза жалела дедушку Брю, жившего в чулане под лестницей. Он забился туда, как больной пес, и целыми днями неподвижно лежал на куче соломы, свернувшись клубком, чтобы было не так холодно. Даже голод не выгонял его из дому: зачем нагуливать аппетит, если никто тебя не накормит? Когда дедушка Брю не показывался три-четыре дня, соседи заходили взглянуть, не умер ли он. Нет, он был еще жив, искорка жизни чуть-чуть теплилась в нем, и смерть до поры до времени обходила старика. Когда у Жервезы оставалась корка хлеба, она несла ее дедушке Брю. Хотя она ожесточилась и, глядя на мужа, возненавидела всех людей, но по-прежнему от всего сердца жалела животных; а несчастный дед, которого бросили околевать с голоду, потому что он уже не мог работать, напоминал ей старого, паршивого пса, ненужного даже живодерам. У Жервезы сердце сжималось при мысли, что он живет здесь, рядом, по ту сторону коридора, позабытый богом и людьми и до того отощавший, что стал ростом с ребенка и сморщился, ссохся, как завалявшееся на полке яблоко.

Жервеза очень страдала и от соседства с факельщиком Базужем. Их комнаты разделяла тонкая перегородка. Что бы он ни делал, все было слышно у Жервезы. Когда Базуж возвращался вечером домой, она невольно ловила малейший шорох в его каморке: вот черная кожаная шляпа глухо стукнула о комод, словно ком земли, скатившийся на крышку гроба; вот могильщик повесил свой черный плащ, и тот зашуршал о стену, как крылья ночной птицы; вот он, раздевшись, бросил на пол потертый черный костюм, и комната сразу стала похожа на лавку гробовщика. Прислушиваясь к тому, что делается за перегородкой, Жервеза подстерегала каждое движение Базужа, вздрагивала, когда он натыкался на мебель или гремел посудой. Этот пропойца не выходил у нее из головы, вызывая смутный страх и жадное любопытство. Старый забулдыга был всегда сыт и пьян, а по воскресеньям возвращался чуть ли не на четвереньках; он кашлял, плевался, распевал похабные песенки, сквернословил и, прежде чем улечься спать, стукался о стены. А Жервеза сидела бледная, вся дрожа, и недоумевала, что же он там делает. Ей чудились всякие ужасы и казалось порой, что старик притащил покойника и запихивает его под кровать. Ведь писали же в газетах, что какой-то могильщик собирал у себя дома гробики с детскими трупами, чтобы чохом без лишних хлопот отнести их на кладбище. Что там ни говори, а когда дядя Базуж приходил домой, за перегородкой пахло мертвечиной. Можно было подумать, что живешь рядом с кладбищем Пер-Лашез, в царстве могильных червей. А как страшно смеялся сам с собой этот дьявол! Неужто ремесло могильщика такое уж веселое? Когда же, угомонившись, он валился на кровать и засыпал, раздавался такой чудовищный храп, что у Жервезы замирало сердце. Она часами прислушивалась к этим звукам, и ей мерещилось, что в комнате соседа беспрерывной чередой катятся похоронные дроги.

Но хуже всего было другое: несмотря на безмерный ужас, Жервезу так и тянуло приложить ухо к перегородке и понять наконец, что творится рядом. Базуж притягивал ее так же, как красавец мужчина влечет к себе порядочных женщин: им хочется узнать его поближе, но они не решаются — воспитание не позволяет. Хоть и страх берет, а интересно бы познать смерть, посмотреть, какова она из себя. Жервеза становилась такой чудной, когда, затаив дыхание, прислушивалась к звукам в соседней комнате и пыталась найти в них разгадку мучившей ее тайны, что Купо, посмеиваясь, спрашивал жену, уж не втюрилась ли она в могильщика. Жервеза сердилась, говорила, что хочет съехать с квартиры, так опротивело ей это соседство; однако как только старик возвращался домой, принося с собой запах кладбища, она снова впадала в задумчивость, и лицо у нее становилось взволнованное и нерешительное, словно у женщины, которая собирается изменить мужу. Ведь могильщик уже дважды предлагал взять ее и унести туда, где сон так крепок, что сразу забываешь все горести. Быть может, это и вправду хорошо? Соблазн становился все сильнее, все мучительнее. Попробовать бы недели на две или на месяц. Да, проспать бы целый месяц, в особенности зимой, когда нечем платить за квартиру и нет больше сил сносить горькую нужду! Но, увы, это невозможно: если забыться таким сном хотя бы на час, придется спать вечно, и эта мысль — ужас перед суровой и неизменной привязанностью, которой требует могила, — леденила ей кровь.

Однажды январским вечером Жервеза все же принялась стучать кулаками в перегородку. Она провела ужасную неделю: напасти сыпались одна за другой, в кармане не было ни гроша, и мужество окончательно покинуло ее. Да к тому же ей нездоровилось, ее трепала лихорадка, перед глазами плясали огненные круги. Но Жервеза не выбросилась из окна, как ей того хотелось, а что есть мочи стала колотить в стену.

— Дядя Базуж! Дядя Базуж! — кричала она.

Могильщик снимал ботинки, напевая «Жили-были три красотки». Видно, он неплохо заработал в этот день и нализался больше, чем обычно.

— Дядя Базуж! Дядя Базуж! — еще громче позвала Жервеза.

Неужели он не слышит? Она готова — пусть хоть сейчас берет ее в охапку и несет туда, куда уносит других женщин, бедных и богатых, давая им утешение. Ей больно было слышать его песенку «Жили-были три красотки»: она чувствовала в ней пренебрежение мужчины, у которого отбоя нет от женщин.

— Что такое? Что такое? — забормотал Базуж. — Какая там стряслась беда?.. Иду, иду, голубушка!

Услышав этот хриплый голос, Жервеза словно очнулась от кошмара. Что она наделала? Неужто позвала Базужа? Тут ее точно обухом по голове ударили, колени подогнулись от страха, и она попятилась, вообразив, что огромные руки могильщика того и гляди протянутся к ней сквозь перегородку и схватят за волосы. Нет, нет, она не хочет, она еще не готова. Если она и стукнула, то нечаянно, локтем, совсем того не желая. И дрожь поползла по всему ее телу при мысли, что сосед утащит ее, окоченевшую, с лицом белым, как тарелка.