Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана

— Договор скреплен по всем правилам, — серьезно произнесла Нана.

Вставал день. В оконные стекла сочился мутноватый свет, нагонявший звериную тоску. Начался разъезд, унылая, желчная суматоха. Каролина Эке, злясь, что без толку потеряла ночь, твердила, что самое время уезжать, а то они такого здесь насмотрятся! Роза корчила гримасу с видом скомпрометированной светской дамы. С этими девками вечно так; не умеют себя вести, а уж в начале карьеры совсем омерзительны. Миньон, обыгравший Вандевра, увел свою супругу, забыв о Штейнере, и на прощанье еще раз пригласил Фошри заглянуть к ним хоть завтра. Услышав это, Люси отвергла предложение журналиста проводить ее домой и громогласно заявила, что пусть он убирается к своей актерке. Роза, обернувшись на эти слова, угрожающе процедила сквозь зубы: «Грязная тварь!» Но Миньон, испытанный дамский миротворец, по-отечески и вместе с тем внушительно посоветовал им прекратить перепалку и подтолкнул жену к дверям. Вслед за ними в полном одиночестве величественно спустилась с лестницы Люси. Потом Гага увезла Ла Фалуаза, который совсем раскис, рыдал, как ребенок, звал свою Клариссу, уже давным-давно ускользнувшую с какими-то двумя господами. Симона тоже куда-то исчезла. Остались лишь Татан, Леа и Мария, которых предупредительно вызвался проводить Лабордет.

— А я ничуточки спать не хочу, — твердила Нана. — Давайте что-нибудь придумаем.

Сквозь оконные стекла она поглядела на небо, на белесое небо, по которому медленно плыли тучи, черные, как сажа. Было уже шесть часов. Напротив, по ту сторону бульвара Османа, в тусклом утреннем свете проступали мокрые крыши еще спавших домов, а внизу по безлюдной мостовой двигалась толпа подметальщиков, громко топавших деревянными башмаками. И, глядя на это безрадостное пробуждение Парижа, Нана вдруг расчувствовалась; ее, как сентиментальную девицу, потянуло в деревню, ей требовалась идиллия, что-то нежное, белое.

— Знаете что? — обратилась она к Штейнеру. — Свезите меня в Булонский лес, мы там напьемся молока.

В неудержимой детской радости она даже в ладоши захлопала. Не дожидаясь ответа, который мог быть только утвердительным, хотя в глубине души Штейнер проклинал затеваемую поездку, мечтая совсем о другом, — Нана бросилась надевать шубку. В гостиной, кроме Штейнера, топталась все та же банда молодых людей из министерства; вылив в нутро пианино все шампанское, они стали поговаривать уже об уходе, как вдруг один из них вбежал в комнату, торжествующе размахивая бутылкой, которую ему посчастливилось обнаружить в буфетной.

— Подождите, подождите! — вопил он. — Бутылка шартреза… Ему как раз шартрез и нужен, шартрез его подбодрит… А теперь, детки, бежим. Здорово дурака поваляли!

Нана решила разбудить Зою, вздремнувшую на стуле в будуаре. Здесь горел газ. Помогая хозяйке надеть шляпку и шубу, Зоя вздрагивала от холода.

— Ну, все устроилось, сделала по-твоему, — произнесла Нана. От избытка чувств, от того, что наконец решение было принято, Нана даже заговорила с Зоей на «ты». — Ты была права, чем банкир хуже других?

Горничная встретила новость угрюмо, она еще не проснулась как следует. И даже пробурчала под нос, что хозяйке давно следовало бы дать согласие. Потом, войдя вслед за Нана в спальню, спросила: «А с этими двумя что делать?» Борденав по-прежнему храпел. Жорж, который потихоньку улизнул из гостиной, чтобы прилечь на минутку, тоже заснул, уткнувшись в подушку, и дышал неслышно, как ангелок. Нана решила — пусть спят. Но, увидев вошедшего в спальню Дагне, снова растрогалась; он ждал ее на кухне, вид у него был очень грустный.

— Ну, Мими, будь благоразумен, — проговорила она, обнимая его и осыпая ласковыми поцелуями. — Ничего не изменится, ты по-прежнему будешь моим Мими, ведь я тебя обожаю… Ничего не поделаешь? Приходится… Но клянусь, нам еще лучше будет. Приходи завтра, мы условимся насчет времени. Скорее поцелуй меня крепко, так, как любишь… Крепче, еще крепче!

И, выскользнув из его объятий, Нана вернулась к Штейнеру. Она сияла, радуясь своей выдумке — ехать пить молоко. В пустой квартире остались только Вандевр да тот толстяк в орденах, который читал «Жертвоприношение Авраама»; оба упорно продолжали сидеть у ломберного столика, забыв, где находятся, не замечая, что уже давно рассвело; а Бланш решила в конце концов прилечь на кушетку, в надежде заснуть.

— Ах, Бланш здесь! — воскликнула Нана. — А мы собрались пить молоко. Поедемте с нами. Вернетесь и еще застанете здесь Вандевра.

Бланш лениво поднялась с кушетки. Багровое лицо банкира побледнело от досады, — значит, придется тащить с собой еще эту дылду, которая будет им только мешать. Но обе дамы уже подхватили его под руки, повторяя:

— Только пусть непременно доят при нас.

В театре Варьете шло тридцать четвертое представление «Белокурой Венеры». Первое действие близилось к концу. В артистическом фойе перед зеркалом, стоявшим на угловой консоли меж двух дверей в коридор, где помещались уборные актеров, вертелась Симона в костюме опереточной прачки. Она была в полном одиночестве и, изучая себя в зеркале, поправляла пальцами грим под глазами; два газовых рожка, горевшие по обе стороны зеркала, бросали на нее беспощадно яркий свет.

— Пришел? — спросил, входя, Прюльер в фантастическом костюме швейцарского адмирала, с непомерно длинной саблей, в огромных сапогах и с непомерно высоким плюмажем.

— О ком это ты? — спросила, не оборачиваясь, Симона и засмеялась, глядя в зеркало, чтобы убедиться, ровно ли накрашены губы.

— О принце.

— Не знаю, я только что спустилась. Не беспокойся, приедет! Каждый день приезжает!

Прюльер подошел к камину, где жарко пылал кокс. Камин был расположен прямо напротив зеркала, и по обе стороны горели еще два газовых рожка. Подняв глаза, он оглядел висевшие справа и слева от камина часы и барометр, украшенные золочеными сфинксами в стиле ампир. Потом опустился в глубокое кресло с подушечкой под голову, зеленый плюш которого, вынеся на себе четыре поколения лицедеев, значительно пооблез и пожелтел; так он и застыл в кресле, устремив взор куда-то вдаль, в усталой и покорной позе актера, привыкшего безропотно ожидать выхода на сцену.

Затем появился старик Боск; он вошел волоча ноги, кашляя, кутаясь в старый желтый каррик, который, соскользнув с одного плеча, открывал расшитый золотом камзол короля Дагобера. Положив корону на пианино, он несколько секунд молча и угрюмо топтался на месте, видимо стараясь приободриться; длинная, белая, привязанная борода придавала благообразный вид его воспаленной физиономии, но руки подозрительно тряслись, как у всех запойных пьяниц. В огромные квадратные окна, выходившие во двор, уныло барабанил дождь с градом, и старик досадливо махнул рукой.