Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана

— Нет, — возразила Нана. — Поставлю-ка я десять луидоров на Лузиньяна и пять — на Бума.

Ла Фалуаз даже завопил от гнева:

— Но, дорогая, Бум — гадость! Не надо! Сам Гаск, его хозяин, играет против… И ваш Лузиньян — никогда! Разве это лошадь! От Ламба и Принцессы — подумайте сами! Никогда! От Ламба и Принцессы все идут коротким махом!

Он чуть было не задохся. Филипп заметил, что Лузиньян, однако, выиграл приз Кар и Большой Продюис.

Но Ла Фалуаз снова завопил:

— Что это доказывает? Ровно ничего. Напротив, таких-то и следует опасаться. К тому же на Лузиньяне скачет Грешем; значит, дело пропащее. Грешему не везет, он никогда не выигрывает.

Спор, поднявшийся в ландо Нана, казалось, подхватили теперь во всех концах лужайки. Визгливые голоса становились громче, азарт крепчал, зажигая страстью лица игроков, уродливо искажая их жесты; а букмекеры, взгромоздившись на сидения экипажей, как оглашенные выкрикивали ставки, судорожно записывали цифры. Крупные пари заключались в ограде судейской; а тут суетилась лишь мелкая рыбешка. Тут накалялись страсти всех тех, кого жадность при тощем кошельке заставляла ставить последние гроши в надежде выиграть несколько луидоров. Борьба в основном шла между Спиритом и Лузиньяном. Англичане, которых узнавали с первого взгляда, расхаживали среди игроков с непринужденным видом хозяев поля, и на их разрумянившихся лицах уже читалось торжество. В прошлом году Брама — лошадь лорда Ридинга — выиграла Большой приз: поражение, до сих пор терзавшее сердца французов. А если и в нынешнем году Францию снова побьют — это будет просто катастрофа. Потому-то все эти дамы и были преисполнены национальной гордости. Конюшня Вандевра становилась оплотом нашей чести, все называли Лузиньяна, все защищали его, славили его достоинства, дружно кричали в его защиту. Гага, Бланш, Каролина и прочие ставили на Лузиньяна. Люси Стюарт воздержалась от ставок из-за своего сына; но прошел слух, что Роза Миньон дала поручение Лабордету поставить за нее двести луидоров. Одна лишь Триконша, восседавшая рядом с кучером, ждала до последней минуты, храня невозмутимое спокойствие среди всех этих распрей, господствуя над неумолчным гомоном, откуда вырывались имена лошадей, произносимые живой парижской скороговоркой; вперемежку с характерным гортанным говором англичан; она слушала, она записывала, все такая же величественная.

— А Нана? — спросил Жорж. — Неужели на нее никто не ставит?

И впрямь никто на нее не ставил; о ней даже не говорили, так как шансов у нее не было никаких. Лузиньян Вандевра окончательно затмил кобылу Нана, не имевшую никаких шансов на успех. Но Ла Фалуаз вдруг воздел к небесам руки и объявил:

— Стойте, стойте, меня осенило… Ставлю луидор на Нана.

— Браво! А я ставлю два, — подхватил Жорж.

— А я три! — добавил Филипп.

И они увлеклись, они шутливо, но галантно называли цифры, словно оспаривали друг у друга с торгов самое Нана. Ла Фалуаз крикнул, что осыплет ее золотом. Все обязаны на нее ставить, надо расшевелить публику. Но когда трое молодых людей пошли вербовать сторонников, Нана крикнула им вслед:

— Только помните, я на нее ставить не хочу! Ни за что на свете! Жорж, десять на Лузиньяна и пять на Валерио Второго.

А они уже двинулись в путь. Нана, улыбаясь, глядела, как ловко пробираются они между колес, скользят под самыми лошадиными мордами, обходят всю лужайку. Стоило им заметить в экипаже знакомого, как они тут же набрасывались на него и начинали выхваливать Нана. Время от времени они под общий смех оборачивались в сторону ландо и с торжествующим видом показывали на пальцах новую сумму, а Нана стоя приветственно махала им зонтиком. Однако жатва оказалась небогатой. Кое-кто из мужчин дал себя убедить; Штейнер, расчувствовавшись при виде Нана, рискнул тремя луидорами. Но женщины как одна отказались наотрез: покорно благодарю — чтобы наверняка проиграть! Они вовсе не собираются стараться ради этой грязной девки, которая вылезла вперед, всех оттеснила своей четверкой белых лошадей, своими лакеями, словно решила заграбастать все на свете. Гага и Кларисса обиженным тоном осведомились у Ла Фалуаза, уж не смеется ли он над ними. Когда смельчак Жорж предстал перед экипажем Миньонов, Роза сердито отвернулась, даже не удостоив его ответом. Надо быть действительно последней дрянью, чтобы позволить окрестить лошадь своим именем! Зато Миньон, развеселившись, заметил, что женщины всегда приносят счастье.

— Ну как? — осведомилась Нана, когда молодые люди, после долгих переговоров с букмекерами, предстали перед нею.

— Вы идете сорок к одному, — объявил Ла Фалуаз.

— Как это так сорок? — закричала она в недоумении. — Я же шла пятьдесят к одному… Что происходит?

В эту минуту появился Лабордет. Дорожку закрыли, удар колокола известил о начале перкой скачки. И среди настороженного шушуканья Нана осведомилась у Лабордета, чем объясняется такое внезапное повышение ставок. Но он уклонился от прямого ответа: очевидно, начали на нее ставить. Пришлось довольствоваться этим объяснением.

— Впрочем, — добавил он озабоченно, — сейчас придет сам Вандевр, если, конечно, ему удастся вырваться.

Первая скачка прошла почти незамеченной, так как все ждали розыгрыша Большого приза, но тут над ипподромом внезапно сгустились тучи, мертвенный свет окутал толпу. Поднялся ветер, вдруг хлынул ливень, с неба заструились потоки воды, громко забарабанили огромные капли. Все пришли в замешательство, раздались крики, шутки, ругань, пешеходы опрометью бросились к ларькам, чтобы укрыться под холстиновым навесом. Дамы, сидевшие в экипажах, обеими руками придерживали непокорные зонтики, стараясь защитить от дождя свои туалеты, а перепуганные лакеи торопливо подымали верх колясок. Но ливень сразу прекратился, снова засияло солнце, блестя радугой в каплях водяной пыли, еще кружившейся в воздухе. Ветер унес тучу в направлении Булонского леса, открыв кусок ясной лазури. И в ответ на эту ласковую улыбку неба раздался веселый смех успокоившихся женщин; золотистая пелена, простершаяся над нетерпеливо ржавшими конями, над суетливой толпой, отряхивающей мокрую одежду, зажгла хрустальные капельки на еще не просохшей лужайке.

— Ах, бедняжка Луизэ! — воскликнула Нана. — Ты сильно промок, детка?

Малыш, не отвечая, протянул к ней мокрые ручонки. Нана достала носовой платок. Заодно она вытерла и песика Бижу, который трясся мелкой дрожью. На ее белом атласном платье осталось несколько пятнышек. Ну и пусть! Цветы, освеженные дождем, заблестели, словно снег; и Нана, схватив букет, вдыхала его аромат; счастливая, мочила губы в дождевых каплях, словно в утренней росе.