Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана

Вечером того дня, когда состоялась свадьба Эстеллы, Мюффа, вернувшись домой, вошел в спальню графини, куда не заглядывал ни разу в течение двух последних лет. Графиня, удивленная этим вторжением, сначала даже отступила на шаг. Но она улыбнулась — хмельная улыбка теперь не сходила с ее уст. Он, очень смущенный, пробормотал что-то. Тогда она слегка пожурила его. Впрочем, ни тот, ни другая не рискнули объясниться начистоту. Этого взаимного прощения требовала религия, и они заключили между собой молчаливый договор, по которому каждому представлялась прежняя свобода действий. Прежде чем лечь, поскольку графиня все еще колебалась, они заговорили о делах. Он первым упомянул о продаже Борда. Она сразу же дала свое согласие. Деньги нужны обоим до зарезу, они по справедливости поделят вырученную сумму. Это окончательно скрепило примирение четы Мюффа. Граф почувствовал великое облегчение, голос совести замолк.

В тот же самый день, часа в два, когда Нана вздремнула у себя в спальне, Зоя разрешила себе постучать в дверь. Сквозь спущенные шторы в тишину и свежесть полумрака проникал весенний ветерок. Молодая женщина совсем оправилась, только чувствовала еще некоторую слабость. Она подняла веки, спросила:

— Кто там?

Зоя открыла было рот для ответа. Но Дагне, опередив ее, сам доложил о себе. Нана, приподнявшись, оперлась о подушку и, отослав горничную, проговорила:

— Как! Это ты! В день твоей свадьбы!.. Что стряслось?

Дагне, очутившись в полумраке, растерянно остановился на пороге. Но когда глаза его привыкли к темноте, он подошел к кровати, как был, в черном фраке, в белом галстуке и в белых перчатках. И заявил:

— Да, это я!.. Неужели не помнишь?

Нет, Нана действительно ничего не помнила. Пришлось ему самому весьма недвусмысленно предложить себя, как обычно, в шутливых выражениях:

— А твои комиссионные?.. Я принес тебе в дар свою невинность…

И так как он присел на край постели, Нана обхватила его обнаженными руками, от души хохоча и чуть не плача, так растрогала ее эта милая выходка.

— Ох, уж этот Мими, вот шутник!.. Вспомнил-таки! А я совсем забыла! Значит, убежал, сумел удрать прямо из церкви. А ведь верно, от тебя до сих пор ладаном пахнет… Поцелуй меня, Мими… крепче, еще крепче! Иди ко мне, ведь, может быть, это в последний раз.

В темной спальне, где еще стоял легкий запах эфира, замер, затих их воркующий смех. Душный воздух раздувал шторы, с улицы доносились детские голоса. Потом они стали шутить — времени у них было в обрез. Сразу же после завтрака Дагне уезжал со своей молодой женой.

Как-то в конце сентября граф Мюффа должен был обедать у Нана, но неожиданно получил приказ явиться в Тюильри, и уже в сумерках зашел на аллею Вийе предупредить, что не придет. В особняке еще не зажигали огней, в людской громко хохотали слуги; граф неслышно поднялся по лестнице, где в теплом предвечернем свете слабо мерцали витражи. Дверь верхней гостиной открылась без шума. Последние розоватые отблески заката гасли на потолке. Красные шпалеры, глубокие диваны, лакированная мебель, весь этот мирок бронзы, фарфора и вышитых тканей, казалось, уже спал, убаюканный медленно вползавшими в окна сумерками, которые залегали в углах черной тенью, скрадывали перламутровые переливы слоновой кости, блеск позолоты. И там, в этом мраке, единственным светлым пятном выделялись широко раскинутые юбки — граф разглядел на диване Нана в объятиях Жоржа. Отрицать было бессмысленно. Из груди графа вырвался негромкий крик, он застыл на пороге.

Нана одним прыжком соскочила с дивана и втолкнула Мюффа в спальню, чтобы дать юноше время улизнуть.

— Иди, иди, — растерянно лепетала она, — я сейчас тебе все объясню.

Ее самое огорчило неожиданное осложнение. Никогда она не уступала домоганиям кавалеров в этой гостиной, да еще не заперев предварительно дверей. Надо же было случиться такой глупой истории; она разругалась с Жоржем, ужасно приревновавшим ее к Филиппу; он безутешно рыдал у нее на плече, ну она и уступила, не зная, чем его еще успокоить, да и сама в глубине души растрогалась. И вот когда она один-единственный раз совершила глупость, позволила себе забыться с этим вздорным мальчишкой, который и букетика-то фиалок не может принести, потому что мамаша гроша ему не дает, — тут как на грех явился Мюффа и застал их в неподобающей позе. Вот уж действительно не везет! Стоит после этого быть доброй с мужчинами!

В спальне, куда она втолкнула Мюффа, стоял полный мрак. Нащупав в потемках звонок, Нана яростно позвонила, чтобы принесли лампу. Потому что в конце концов во всем виноват Жюльен! Если бы он вовремя зажег в гостиной свет, ничего бы не случилось. И разнежилась-то она из-за этой дурацкой темноты.

— Ну, прошу тебя, котик, будь благоразумным, — начала она, когда Зоя принесла наконец лампу.

Граф сидел на пуфике, упершись локтями в колени, не подымая глаз, все еще ошеломленный тем, что ему довелось увидеть. Даже гневный крик не сорвался с его губ. Он дрожал, словно на него навалился леденящий ужас. Эта безмолвная мука тронула Нана. Она попыталась утешить графа.

— Ну хорошо, ну верно, я виновата… С моей стороны это ужасно гадко… Ты же видишь, я сама раскаиваюсь. А особенно мне больно, потому что ты расстроился. Ну будь добреньким, прости меня.

Она опустилась у его ног, стараясь заглянуть ему в глаза с видом ласковым и покорным, желая узнать, сильно ли он разгневался; потом, поняв по его глубокому вздоху, что он немного отошел, она стала еще ласковее и под конец выдвинула свой самый главный довод, серьезная и благожелательная:

— Видишь ли, котик, ты должен понять… Не могу же я отказывать моим друзьям, у которых нет денег.

Граф позволил себя уговорить. Он потребовал только одного, чтобы Жоржа больше не принимали. Но его иллюзии умерли, он перестал верить ее клятвам. Завтра же она снова его обманет, и если он соглашался терпеть и дальше муки этого наваждения, то единственной причиной тому была малодушная потребность в близости Нана, ужасная мысль, что придется жить без Нана.

Как раз в эту пору своего существования Нана сумела окончательно ослепить Париж блеском роскоши. Она уже заслонила собой весь небосвод столичного порока, она господствовала над городом, дерзко выставляя напоказ свое богатство; ее пренебрежение к деньгам достигло такой степени, что целые состояния таяли у нее в руках. Казалось, в особняке ее круглые сутки, как в кузнице, пылает горн. Это неугасимым огнем горели ее желания, это легчайшее дыхание ее уст превращало золото в невесомый пепел, который денно и нощно уносило ветром. Никогда еще не видели люди такой яростной жажды транжирства. Ее особняк был как бы воздвигнут над бездной, поглощавшей мужчин, их состояния, их тела, все, вплоть до имен, от которых не оставалось следа, даже жалкой горсти праха не оставалось. Эта девка, неприхотливая, как попугайчик, которая могла прожить день, грызя редиску и засахаренный миндаль, на ходу отщипывая кусочек мяса, ежемесячно тратила на стол пять тысяч франков. В людской шло оголтелое воровство, безбожное мошенничество, опустошались целые бочонки вина, а счета, пройдя последовательно через пять-шесть пар рук, чудовищно раздувались. Викторина и Франсуа полновластно царили на кухне, сзывали к себе гостей, не говоря уже об армии родичей, которым посылалось на дом холодное мясо и наваристый бульон; Жюльен требовал от поставщиков комиссионных; стекольщик, вставляя стекло за тридцать су, непременно прибавлял в свою пользу еще двадцать; казалось, Шарль пожирает овес, предназначавшийся для лошадей, он требовал удвоенное количество фуража, тут же перепродавая с заднего крыльца то, что вносилось в ворота. И среди этих повальных краж, словно особняк был предан на поток и разорение, Зоя с величайшим искусством ухитрялась поддерживать внешнее благополучие, покрывая разнузданное воровство слуг, чтобы под этой ширмой легче было обделывать свои собственные делишки. Но еще больше, чем разворовывалось, просто шло прахом: вчерашние кушанья выбрасывались на помойку, в кладовых скапливалось столько провизии, что слуги уже не могли смотреть на нее без отвращения; стаканы липли к рукам, потому что сахар клали не считая; газ горел в полный накал — того и гляди мог взорваться дом; нерадивость, злая воля, всякого рода беды — все ускоряло разорение дома, словно хищники впились в него своими пастями. Наверху, в покоях мадам, шел уже настоящий разгром: платья по десять тысяч франков каждое надевались раза два, а потом их тайком продавала в свою пользу Зоя; драгоценные камни исчезали, словно раскрошившись в глубине ящиков, не говоря уже о приобретении никому не нужных вещей, модных новинок, которые через день валялись забытые в уголке и выметались на улицу. Нана не могла равнодушно видеть ценных вещей, чтобы тут же не загореться желанием приобрести их; она, как смерч, сметала букеты, безделушки, и чем дороже обходился ее минутный каприз, тем больше она радовалась. Все гибло в ее руках, все билось, все блекло, все засаливалось, попав в ее беленькие пальчики; какие-то непонятные обломки и осколки, скомканные тряпицы, грязные лоскуты усеивали ее путь. Среди необузданно бессмысленных карманных трат вдруг вырастали крупные счета: двадцать тысяч франков модистке, тридцать тысяч франков белошвейке, двенадцать тысяч сапожнику; конюшня пожирала пятьдесят тысяч; в течение полугода счет у портного достиг суммы в сто тысяч франков. Бюджет Нана составлял, по определению Лабордета, примерно четыреста тысяч франков; но, хотя не было сделано никаких чрезвычайных трат, расходы в этом году достигли миллиона; и Нана сама дивилась этой цифре, ибо при всем желании не могла бы объяснить, на что именно ушла такая огромная сумма. Хоровод содержателей, пачки банкнотов — ничто не могло заполнить бездны, которая все глубже разверзалась под ее особняком, уже не вмещавшим в своих стенах все это добро.