Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана

А Нана тем временем готовилась исполнить свой последний каприз. Уже давно ей не давало покоя желание переделать спальню, и наконец ее осенила счастливая мысль: спальню надо обить бархатом цвета чайной розы с серебряными гвоздиками; стены будут обтянуты до самого потолка, получится как бы шатер, отделанный золотыми кружевами и шнуром. Так, по ее мнению, получится куда изысканнее и богаче и, кроме того, послужит великолепным фоном для ее перламутровой кожи и рыжих кудрей. Впрочем, отделка спальни затевалась лишь для того, чтобы создать подходящую рамку для кровати, для этого чуда, еще неслыханного и невиданного. Нана мечтала о такой кровати, какой вообще-то на свете нет, о троне, об алтаре, перед которым весь Париж воздаст благоговейную хвалу ее царственной наготе. Кровать будет из чеканного серебра и золота, вся словно драгоценная чаша, и по серебряному прозрачному пологу будут разбросаны золотые розы; у изголовья целая стайка смеющихся амуров будет выглядывать из-за цветов, как бдительная стража сладострастных объятий, скрытых полумраком опущенных занавесей. Нана обратилась к Лабордету, и он привел двух ювелиров. Уже делались эскизы. Кровать, по предварительным подсчетам, обойдется в пятьдесят тысяч франков, и Мюффа должен был преподнести ее Нана в качестве новогоднего подарка.

Но особенно удивляло Нана то, что, стоя по горло в золотом потоке, омывавшем ее стройные члены, она постоянно сидит без гроша. В иные дни ей до зарезу требовалась смехотворно малая сумма, какие-нибудь несчастные пять луидоров. Приходилось занимать у Зои или самой изыскивать способы заработка, какие уж бог пошлет. Однако, прежде чем пускаться на крайние меры, она производила разведку среди своих друзей, вытягивала у мужчин имевшуюся при них наличность вплоть до последнего су, и все это под видом милой шутки. Так в течение трех месяцев она очистила карманы Филиппа. Всякий раз, когда Филипп попадал к Нана в критическую минуту, он оставлял ей все содержимое своего кошелька. Вскоре, осмелев, она стала просить у него взаймы то двести, то триста франков, не больше, чтобы уплатить по векселю, расквитаться с самыми неприятными долгами; а Филипп, которого в июле назначили полковым казначеем, на следующий же день приносил требуемую сумму, да еще извинялся за свою бедность, ибо добрая мамочка Югон держала теперь своих сыновей в ежовых рукавицах. По прошествии трех месяцев эти мелкие, но вечно повторявшиеся займы достигли примерно десяти тысяч франков. Капитан-казначей по-прежнему заливался приятным звучным смехом. Однако он худел, временами впадал в задумчивость, по лицу его пробегала страдальческая тень. Но от одного взгляда Нана он весь преображался, впадая в какой-то чувственный экстаз. Нана, как кошечка, ластилась к нему, опьяняла беглыми поцелуями где-нибудь в углу за дверью, окончательно подчиняла себе, вдруг, бурно уступая его домогательствам, и как только ему удавалось улизнуть из полка, он, словно пришитый, ходил за ее юбками.

Как-то Нана объявила, что при крещении ей дали также и второе имя — Тереза, и вечером пятнадцатого октября, в день ее именин, кавалеры прислали подарки. Капитан Филипп лично принес свой презент — старинную бонбоньерку саксонского фарфора в золотой оправе. Нана он обнаружил в туалетной комнате; только что приняв ванну и накинув на голое тело широкий пеньюар из белой фланели с красной отделкой, она с величайшим вниманием разглядывала в одиночестве подарки, разложенные на столе. Она успела уже обломить горлышко флакона из горного хрусталя, пытаясь его откупорить.

— Ох ты, мой милый! — воскликнула она. — Что это там? Покажи скорее. Ну чем не ребенок! Тратить последние гроши на всякие пустяковины!

Нана отчитала своего обожателя, зачем при его капиталах зря бросать деньги, но в глубине души радовалась, что он потратился, ибо траты были единственным проявлением любви, способным тронуть ее сердце. Болтая, она вертела во все стороны бонбоньерку, открывала ее, закрывала, ей хотелось получше разглядеть, как она сделана.

— Осторожно, — буркнул Филипп, — сломаешь!

Нана презрительно пожала плечами: с чего это он вообразил, что у нее руки-крюки! И вдруг золотая оправа осталась у нее в руках, а крышечка упала и разбилась. Нана застыла на месте, уставившись на осколки, и жалобно повторяла:

— Ой, разбилась!

Потом залилась смехом. Ей вдруг показалось страшно смешным, что осколки разлетелись по всему полу. Ее охватила нервическая веселость; смех звучал глупо и зло, так смеется ребенок, которому весело разрушать. Филипп чуть не взбунтовался; несчастная и не подозревала, скольких тревог стоила ему эта безделушка. Заметив его печальное лицо, Нана постаралась сдержать свой смех.

— Моей вины, положим, здесь нет… Должно быть, она уже давно треснула. Все это старье на ладан дышит… И крышечка твоя такая же, видел, как она поскакала?

И ею снова овладел безумный смех. Но так как глаза Филиппа против воли наполнились слезами, Нана бросилась ему на шею.

— Глупышка! Я все равно тебя люблю. Если ничто не будет биться, придется лавки закрыть. Вещи для того и делаются, чтобы их ломали… Смотри, вон веер, даже склеить как следует не потрудились.

Нана схватила веер, потянула его за планки в разные стороны; шелк, не выдержав, треснул пополам. Расправа с веером, казалось, подстегнула ее. Желая убедить Филиппа, что ей плевать на остальные подарки, раз она разбила его бонбоньерку, Нана устроила себе пиршество разрушения, ломая один предмет за другим, не щадя ничего, лишь бы доказать их непрочность. В пустых ее глазах зажегся огонек, губы свела судорожная гримаска, приоткрыв белоснежные зубки. Затем, когда все было разбито, разломано на куски, она снова расхохоталась, кровь ударила ей в лицо; слава богу, теперь у нее развязаны руки; и она застучала по столу кулаками, засюсюкала, как ребенок:

— Фюить! Фюить!

Поддавшись этому хмельному порыву, Филипп рассмеялся и, запрокинув голову Нана, стал покрывать поцелуями ее грудь. А она позволяла себя ласкать, висла у него на шее, чувствовала себя как никогда счастливой; давно уже она так не веселилась! И, не разжимая объятий, она ласково попросила:

— Послушай, миленький, непременно принеси мне завтра десять луидоров, хорошо? Такая неприятность, от булочника принесли счет, и меня это мучает.

Филипп побледнел, потом, поцеловав ее в лоб, просто сказал:

— Попытаюсь.

Воцарилось молчание. Нана занялась своим туалетом. Филипп стоял, упершись лбом в оконное стекло. Прошла минута, другая, вдруг он подошел к ней и произнес, медленно выговаривая каждое слово:

— Нана, ты должна выйти за меня замуж.

Это предложение, свалившееся как снег на голову, так развеселило Нана, что она даже бросила завязывать тесемки юбки.