Генри Филдинг - Так ли плохи сегодняшние времена?

Диоген. Поставь меня случай во главе целого мира, он не заставил бы меня лучше думать о себе. И разве этот могущественный дух, столь, думается, превозмогающий мой собственный, должен выезжать за счет сонмов вооруженных рабов? И кто на самом деле совершил эти завоевания и обрел все эти лавры, которыми ты так кичишься? Приди ты в Азию один, империя Дария поныне стояла бы неколебимо. Не доведись Александру родиться, кто не скажет, что те же самые войска под командованием другого человека не могли бы натворить тех же — или даже больших бед? И потому честь, какой она тебе видится, никаким образом не принадлежит одному тебе. Ты присваиваешь себе ее всю, когда полагается тебе в лучшем случае равная со всеми часть. То есть не Александр, но Александр и его армия превосходят Диогена. И в чем же они его превосходят? В грубой силе, где их самих превзойдут таким же числом львы, волки или тигры. Армией, которая сумеет причинить несчастий во столько раз больше вас, во сколько вас больше Диогена.

Александр. Так вот о чем ты печалишься. Ты ненавидишь нас за то, что мы можем причинить больше зла, чем ты. И я вижу, что тем самым ты заявляешь о своем первенстве передо мною: я-де заправляю другими ради своих завоеваний, тогда как все твои насмешки и проклятия исходят единственно из твоего рта. И если я в одиночку не могу покорить мир, то ты один можешь проклясть его.

Диоген. Пожелай я наложить на него проклятие, мне надо бы только пожелать тебе долгой жизни и преуспеяния.

Александр. Но тогда тебе пришлось бы пожелать добра другому человеку, а это противно твоей природе, она ненавидит всех.

Диоген. Ошибаешься. Для таких, как ты, долгая жизнь — величайшее бедствие; дабы воистину унизить твою гордыню, скажу тебе — во всей твоей армии, среди всех предметов твоего торжества не найдется никого, кто был бы несчастнее; ибо ежели утоление свирепых желаний есть счастье, а неудача в самых истовых устремлениях — несчастье (что не может, как мне думается, быть оспорено), тогда что сулит больше горя, чем вожделения, не могущие быть утоленными? Это, как ты убедишься немного поразмыслив, сказано про тебя; чего ты желаешь? Не наслаждения; тут Македония смогла бы удовлетворить тебя. Не богатства; даже будь твоя ненасытная душа вся исполнена алчности, она бы удовольствовалась сокровищами Дария. Не власти; иначе победа над Пором и то, что ты простер свои руки к самым отдаленным пределам мира, были бы достаточны для твоего честолюбия. Твое желание не есть желание чего-то определенного, и ничем определенным не может быть утолено. Оно ненасытно, как пламя, пожирающее все на своем пути и не умеющее остановиться. Сколь ничтожной должна казаться тебе твоя власть, раз она не может дать тебе то, чего ты хочешь; но сколь более презренным должен казаться тебе твой разум, который не может дать тебе понять, чего ты хочешь.

Александр. Во всяком случае, я постигаю твой разум и отдаю ему должное. Мне по душе, как ты мыслишь, и я заслужу твою дружбу. Я знаю, что афиняне оскорбили тебя, пренебрегли твоим учением и подвергли сомнению твою нравственность. Я отмщу им за тебя. Я поверну свою армию и покараю их за то, что они дурно обошлись с тобою. Ты будешь с нами; и, увидев их город в огне, торжественно возгласишь, что одна твоя обида навлекла на них это бедствие.

Диоген. Они, в самом деле, заслуживают это; и хотя я не признаю мести, наказание этих собак может послужить хорошим примером. Я принимаю твое предложение; но не станем размениваться на мелочи — пусть Коринф и Лакедемон разделят ту же судьбу. Они рассадники отребья, и один огонь очистит их. Боги! Сколь сладостно будет видеть, как подлецы, в насмешку честившие меня огрызливым псом, жарятся в собственных домах.

Александр. — Погоди, а не будет умнее сохранить города, особенно богатый Коринф, и только перебить жителей?

Диоген. К черту богатство, презираю его.

Александр. Тогда пусть оно будет отдано солдатам, ведь истребление его не сделает хуже участь горожан, которым мы перережем глотки.

Диоген. Верно… Тогда можешь отдать часть солдатам; но поскольку собаки уязвляли меня своим богатством, я, если позволишь, удержу немного — половину или немногим больше. Это даст мне по меньшей мере возможность показать миру, что я могу презирать богатство, обладая им, не меньше, чем я презирал его нищим.

Александр. Как же ты не настоящий пес? Так ты презираешь богатство? Так ненавидишь пороки человеческие? Принести три прекраснейших в мире города в жертву своему гневу и мстительности! И у тебя достает бесстыдства говорить о превосходстве надо мною, который карает своих врагов смертью, а ты только злобствуешь?

Диоген. И все же я превосхожу тебя, как ты превосходишь своих солдат. Я бы тоже мог использовать тебя в своих целях. Но я больше не стану говорить с тобою; ибо теперь я презираю и проклинаю тебя больше, чем весь остальной мир. И да погибнешь ты вместе со всеми своими сторонниками!

Кто-то из солдат хочет ударить его,

Александрпрепятствует.

Александр. Оставьте его. Я восторгаюсь его упорством; нет, я едва ли не завидую ему. Прощай, старый киник, и если это польстит твоей гордости, знай — я чту тебя так высоко, что, не будь я Александр, я бы мог желать быть Диогеном.

Диоген. Виселица тебя заждалась, и вот тебе в утешение: Не будь я Диоген, я бы почти сумел смириться с тем, чтобы быть Александром.

Мне думается, испокон веку было обычном делом сетовать на современную порчу, вознося с тем же рвением хвалы добродетели и праведности предков. Таким образом, можно остановиться на нескольких эпохах, побывавших предметом как сатиры, так и восхваления. Последующие века превозносили те или иные эпохи и полагали их образцом для потомков; эпохи же эти, если верить жившим тогда историкам или сатирикам, были полны всякого рода пороков и беззакония.

Наш век с его совершенствованием в добродетели и равно в искусстве и науке не избежал этой осудительной склонности; имея все основания ценить себя предпочтительно немалому числу иных эпох и народов, находятся в наше время и в нашей стране такие, кто будут убеждать нас в том, что добродетель, вкус, ученость, вообще все достойное доброго слова никогда еще не было в таком упадке, как в наши дни.

Поскольку я придерживаюсь иного мнения, нежели эти господа, и моя душа при всякой возможности сама склоняется к восхвалению, я попытаюсь показать, что мы вовсе не оправдываем такой репутации; что сравнение нас со множеством эпох и народов окажется весьма в нашу пользу.