Генри Филдинг - Так ли плохи сегодняшние времена?

— Ну и ну! — говорит она, отсмеявшись. — Можно только порадоваться, что я уже стара. Тебе бы сюда моих тогдашних бедовых парней — не сидела бы повесив нос.

— Не смейтесь надо мной, дорогая миссис Джервис, — отвечаю я. Правду сказать, я на нее немного сердилась.

— Ничего, душечка, — говорит она, — я для тебя придумала новую игру. Он увидит тебя, цветик мой, в постели — увидит твои чудные, маленькие, белые шарики, такие трепетные… — и начала стягивать платок с моей груди.

— Фу, миссис Джервис, — говорю я, — я из-за вас краснею! — И в самом деле, она вогнала меня в краску.

А она продолжает: — Я знаю, ты нравишься сквайру. Хоть он и робок, но уверена, в жилах у него течет горячая кровь, и он не успокоится, пока своим теплом не поделится с тобой, мой ангелочек. Прошлой ночью я слышала, как он топтался у нашей двери, проверяя, не открыта ли она, и нынче я не стану ее запирать. Ручаюсь, он сделает вторую попытку, и если так, мы будем наготове. Я сперва прикинусь спящей, а потом разыграю обморок, и ты останешься нагишом в полном его распоряжении. Если он и тут оплошает — чума забери всех молодых сквайров!

— Что же, миссис Джервис, — говорю я, — вы хотите, чтобы я во второй раз сдуру поддалась и осталась ни с чем?

— Ни с чем? — говорит она. — Не допусти, Пресвятая Заступница! Ты же знаешь, у него пропасть денег и всякого барахла, и, если ты его разогреешь, дашь волю его рукам, он ничего для тебя не пожалеет, а если вообразит, что взял тебя против воли, ничего ты от него не получишь.

— Нет уж, миссис Джервис, так не пойдет, — отвечаю я. — Матушка не раз мне говаривала (вы же, мадам, в самом деле так говорили), что в дни ее молодости мужчины частенько что ночью давали, то утром забирали назад. Нет-нет, миссис Джервис! Мне нужно постоянное содержание и крыша над головой для меня и всех моих наследователей, на всю оставшуюся жизнь — и на меньшее не соглашусь, не будь я Шамела!

И я прищелкнула пальцами [25] В минуты восторга и душевной открытости прищелкивал пальцами пастор Адамс («Джозеф Эндрюс»); у Шамелы же это откровенно циничный жест наплевательства на все постороннее, мешающее ее цели. .

Четверг, полночь.

Мы с миссис Джервис в постели; дверь отперта, на случай, если хозяин захочет войти… Боже! Я слышу, он входит в дверь. Я пишу в настоящем времени, так это называет пастор Вильямс. В общем, хозяин забирается на кровать между нами — мы обе притворяемся спящими — и кладет руку мне на грудь. Я, будто во сне, берусь за нее и крепко прижимаю к себе, а потом делаю вид, что просыпаюсь [26] Здесь пародируется общее место европейской беллетристики XVII–XVIII вв. «сон дамы». Часто он притворный (как у Шамелы), его результат (если не цель) — подвигнуть кавалера на репродуктивный энтузиазм. . Едва открыв глаза, я испускаю громкий крик, призывая на помощь миссис Джервис, она, как я, притворяется, что только-только проснулась; затем мы обе начинаем — она вопить, а я вовсю царапаться. Как следует поработав пальцами (и не особенно заботясь о том, за какие части тела его хватаю), я изображаю обморок.

— О сэр! — восклицает миссис Джервис. — Что вы наделали! Вы убили бедняжку Памелу! Смотрите, она умирает, умирает!

Нелегко бывает сохранять спокойствие, когда из твоей груди рвется неудержимый смех.

Бедняга Буби, до полусмерти перепуганный, соскочил с кровати и присел на краешек, в одной рубашке, бледный, весь дрожит. Все было видно, потому что светила луна, а я лежала с открытыми глазами, закатив их под лоб. Миссис Джервис принялась хлопотать вокруг меня с лавандовой водой и нюхательной солью. Продолжалось это добрых полчаса; наконец, решив, что достаточно выдержала свою роль, и чувствуя, что лежать неподвижно больше не в силах, я начала понемногу приходить в себя. Все это время сквайр сидел, не говоря ни слова, сам едва не в том состоянии, какое я разыгрывала; заметив, что я подаю признаки возвращения к жизни, он упал на колени и вскричал:

— О Памела! Бедная оскорбленная дева, простишь ли ты меня? Небом клянусь, когда бы не твои чу́дные груди, я бы не признал, мужчина ты или женщина. Прошу тебя, обещай меня простить! Ну скажи: «Я тебя прощаю!»

— Идите вы к черту! — проговорила я.

— Ах так? — воскликнул он. — Ну тогда и ты иди к черту, неблагодарная тварь! Хотел бы я никогда не видеть твоей наглой физиономии!

И с этими словами выбежал из комнаты.

Поистине, робкие молодые влюбленные порой ведут себя на редкость глупо!

Едва он, по нашим расчетам, ушел достаточно далеко, чтобы нас не слышать, обе мы разразились хохотом.

— Ну, — сказала мне миссис Джервис, — никогда не случалось мне видеть, чтобы женщина так отменно сыграла свою роль! Но в следующий раз лучше его не останавливай: он такой трус, что, пожалуй, дальше обжиманий не пойдет!

— Уверяю вас, — отвечала я, — он не так уж робок: руками он действовал очень даже бойко, да и я не лежала сложа руки, так что оба мы вполне друг дружку поняли.

Пятница, утро

Едва встав, хозяин послал за миссис Джервис, приказал ей дать отчет в посуде и белье на ее попечении и велел собирать вещи, объявив: он хочет, чтобы и она, и та грубиянка (я ему еще покажу!) немедленно покинули дом. Миссис Джервис отвечала ему дерзко — сами знаете, отважный слуга никогда не упустит случая надерзить хозяину, даже если это может его погубить, а затем в слезах прибежала ко мне, крича, что по моей милости потеряла место, что теперь ей придется все-таки открывать заведение, как она прежде собиралась, и что она надеется, по крайней мере, что я — раз уж это все из-за меня приключилось — сделаю для нее все, что в моих силах, и явлюсь к ней по первому зову.

— Не бойтесь, — сказала я. — Он нас не уволит, не выдумывайте. Мне только что пришла в голову одна хитрость. Сыграю с ним хорошенькую шутку — и вы мне в этом поможете!

Уже поздно, и письмо вышло длинным, так что на этом заканчиваю.

Ваша послушная дочь Шамела.

Миссис Лукреция Джервис — Генриетте Марии Гоноре Эндрюс

Мадам!

Мисс Шам в большой спешке отбыла в дом моего хозяина в Линкольншире, попросив меня известить вас об успехе ее плана. План же состоял вот в чем: она одевается в скромное платье крестьянки (до сих пор она ходила в нарядах покойной хозяйки), и в таком виде я представляю ее хозяину как незнакомую. По правде сказать, в крестьянском наряде она была чудо как хороша, случись мне открыть заведение, лучшей девочки я бы себе не желала!

Едва увидев ее, хозяин обвил ее руками и покрыл ее лицо поцелуями (с женщинами он по-другому не умеет общаться). Он поклялся, что Памела безобразная уродина (уж простите мне, дорогая мадам, грубость этого выражения) в сравнении с этой божественной красой, и добавил к этому, что Памелу увольняет немедленно, а на ее место берет эту новую девушку — как он полагал, дочь одного из его арендаторов.