Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд

А время шло. Пробило семь часов, и появился аббат Жюден. Он был капелланом палаты св. Онорины и опоздал только потому, что не мог найти свободного алтаря для обедни. Его встретили нетерпеливые восклицания, раздавшиеся со всех кроватей:

— Ах, господин кюре, пойдемте, пойдемте сейчас же!

Больные испытывали страстное, с минуты на минуту возраставшее желание, как будто их сжигала жажда, которую мог утолить только чудесный источник. Сидевшая на тюфяке Гривотта сложила руки, умоляя скорее отвести ее к Гроту. Не было ли началом чуда это пробуждение ее воли, эта лихорадочная потребность исцелиться? Девушка прибыла сюда в обморочном состоянии, безучастная ко всему на свете, а сейчас она сидела; ее черные глаза перебегали с предмета на предмет, ее мертвенно-бледное лицо порозовело, она нетерпеливо ждала счастливой минуты, когда за ней придут; казалось, она уже воскресала.

— Умоляю, господин кюре, скажите, чтобы меня отнесли к Гроту. Я чувствую, что исцелюсь.

Аббат Жюден с мягкой, отеческой улыбкой слушал больных, ласковыми словами умеряя их нетерпение. Вскоре они отправятся. Но надо быть благоразумными, дать время все организовать; к тому же святая дева не любит, чтобы ее тревожили до времени, и оказывает свою милость самым благонравным.

Проходя мимо кровати Марии, которая сидела, молитвенно сложив руки, и прерывисто шептала молитвы, аббат остановился.

— Вы тоже, дочь моя, слишком спешите! Успокойтесь, милосердия хватит на всех.

— Отец мой, — тихо проговорила она, — я умираю от любви. Сердце мое переполнено мольбой, я задыхаюсь.

Священник был растроган страстью этой худенькой девушки, такой молодой и красивой и так страдавшей от тяжелой болезни. Он стал успокаивать ее, указав на г-жу Ветю, неподвижно лежавшую с широко раскрытыми глазами, устремленными на проходивших мимо нее людей.

— Взгляните на вашу соседку, как она спокойна! Она собирается с силами, и она права, отдавая себя, как дитя, в руки господа.

Но г-жа Ветю еле слышно прошептала:

— О, как я страдаю, как страдаю!

Наконец без четверти восемь г-жа де Жонкьер объявила больным, чтобы они готовились. Вместе с сестрой Гиацинтой и г-жой Дезаньо она стала помогать им застегивать платье и надевать обувь. Все старались приодеться, всем хотелось предстать перед девой Марией в более привлекательном виде. Многие помыли руки. Другие развязали свои узлы, надели чистое белье. Элиза Руке нашла наконец карманное зеркальце у очень кокетливой соседки, огромной женщины, страдавшей водянкой, и, поставив его перед собой, тщательно повязала голову платком, чтобы скрыть чудовищную кровоточащую язву на лице. Стоя перед больной, Софи с глубоким интересом смотрела на нее.

Аббат Жюден подал сигнал — пора отправляться к Гроту. Он намерен сопровождать своих дорогих страждущих дочерей во Христе, как он выразился; дамы-попечительницы и сестры остались, чтобы прибрать в палате. Палата быстро опустела, больных перенесли и проводили вниз, причем не обошлось без суматохи. Поставив на колеса ящик, где лежала Мария, Пьер двинулся во главе шествия, состоявшего из двух десятков тележек и носилок. Из других палат также вывели и вынесли больных, двор наполнялся людьми, процессия беспорядочно строилась. Вскоре нескончаемая вереница стала спускаться по довольно крутой улице Грота; когда Пьер достиг площади Мерласс, последние носилки только еще выносили со двора больницы.

Было восемь часов, ликующее августовское солнце пылало в небе изумительной чистоты. Омытая ночной грозой лазурь казалась обновленной и дышала девственной свежестью. И в это лучезарное утро под гору по улице спускалось жуткое шествие человеческих страданий, скопище ужасов; оно развертывалось бесконечной лентой. Это был адский поток, беспорядочная мешанина всевозможных болезней, самых чудовищных, редких и страшных, вызывающих содрогание. Там и сям виднелись головы в экземе, лбы в багровых пятнах, носы и рты, превращенные слоновой болезнью в бесформенные рыла. Воскресали давно позабытые болезни: брела прокаженная старуха, а рядом с ней другая, покрытая лишаями, словно сгнившее в тени дерево. Бросались в глаза гигантские животы, распухшие от водянки, словно бурдюки, и прикрытые одеялом, скрюченные ревматизмом руки, свисающие с носилок, бесформенные, отечные ноги, похожие на мешки, набитые тряпками. Женщина, страдавшая водянкой мозга, сидела в маленькой коляске, и ее огромная тяжелая голова качалась при каждом толчке. Девушка, у которой была пляска святого Витта, безостановочно дергала руками и ногами, судорога сводила ей лицо. Другая, помоложе, громко лаяла, у нее вырывался жалобный звериный крик всякий раз, как от болезненного тика кривился рот. Затем шли чахоточные, дрожащие от озноба, и люди, истощенные дизентерией, худые как скелеты, мертвенно-бледные, цвета земли, в которой им предстояло вскоре навеки уснуть; среди них была одна женщина с ужасающе бледным лицом и горящими глазами, — казалось, в мертвую голову вставили факел. Далее следовали кривобокие, люди с вывороченными руками и искривленной шеей, несчастные существа, искалеченные и изломанные, застывшие в позах трагических паяцев; особенно привлекала внимание одна женщина, у которой правая рука была откинута назад, а левая щека лежала на плече. Были здесь рахитичные девушки с восковым лицом и тонкой шеей, разъеденной золотухою; женщины с желтыми, отупевшими от страданий лицами, обычными у страдающих раком груди; иные лежали, устремив печальные глаза в небо, как бы прислушиваясь к боли, которую им причиняли опухоли величиной с детскую голову, распиравшие их внутренности. Их было много, они следовали друг за другом, вызывая содрогание, одни ужаснее других. У двадцатилетней девушки, со сплющенной, как у жабы, головой, свисал чуть не до живота огромный зоб, точно нагрудник передника. За нею следовала слепая, с белым, как мрамор, лицом, с двумя кровоточащими дырами вместо глаз — язвами, из которых вытекал гной. Сумасшедшая старуха, впавшая в детство, с провалившимся носом и черным ртом, заливалась жутким хохотом. Внезапно эпилептичка стала биться в припадке на носилках, брызгая пеной; а шествие, не замедляя хода, все текло, словно подгоняемое вихрем лихорадочной страсти, увлекавшей его к Гроту.

Санитары, священники, больные затянули песнопение, жалобу Бернадетты, с ее бесконечной хвалой богоматери; повозки, носилки, пешеходы спускались по отлогой улице разлившимся потоком, с шумом катившим свои волны. На углу улицы Сен-Жозеф, около площади Мерласс, на тротуаре остановилась в глубоком изумлении семья туристов, приехавших из Котере или Баньера. Это были, по-видимому, богатые буржуа — весьма благопристойные на вид родители и две взрослые дочери в светлых платьях; у них были смеющиеся лица счастливых, развлекающихся людей. Но вскоре изумление их сменилось все возрастающим ужасом, как будто перед ними раскрыли ворота какого-нибудь лепрозория, одной из легендарных больниц прошлого, после большой эпидемии, и выпустили всех, кто там содержался. Девушки побледнели, отец и мать застыли при виде нескончаемого шествия страшных масок, дышавших на них зловонием. Боже мой! Сколько уродов, сколько грязи, сколько страданий! Возможен ли такой ужас под сияющим солнцем, под радостным, светлым небом, в этот ранний час, когда веяло свежестью Гава и ветерок приносил чистый аромат гор!