Владислав Реймонт - Мужики

— Если вам у этой суки так плохо, перебирайтесь весною к нам.

— Да я ведь не жалуюсь, не осуждаю… только… только… — Голос его вдруг осекся.

— Гусей у нас попасете, за детьми присмотрите.

— Да я бы все делал, Гануся, все! — сказал он тихо.

— В хате место есть, поставим кровать, чтобы вам потеплее было.

— Да я и в хлеву и в конюшне ночевать могу, только бы у тебя, Гануся, только бы туда уже не возвращаться… Только бы… — Он словно захлебнулся этой мольбой, и слезы закапали из впалых, покрасневших глаз. — Перину она у меня отняла, говорит, что детей укрывать нечем… Это верно, мерзли ребятки, я сам их к себе брал… да тулуп мой износился и нисколько уж не греет… И кровать у меня отобрала, а на моей половине холодно… — Дров ни одного полена не дает. И каждой ложкой варева попрекает… Побираться гонит меня, да сил у меня нет, и к тебе-то еле-еле дотащился.

— Господи Иисусе! Отчего же вы нам никогда не говорили, что вам так плохо?

— Как же… дочь она мне! А Стах — добрый человек, только все на заработках.

— Проклятая! Взяла половину земли, и пол-избы, и все добро, а с отцом вот как поступает! В суд надо подать! Они обязаны вас кормить, и топливо давать, и одежу всю, какая нужна, а мы — двенадцать рублей в год… ведь мы и долг выплатили… что, неправда?

— Правда. Вы по совести… а она и те ваши несколько злотых, что я на похороны себе берег, выманила у меня. Да и как же не дать… дочь!

Он замолчал и сидел, съежившись, похожий скорее на кучу тряпья, чем на человека.

А после обеда, как только пришла жена кузнеца с детьми, старик взял узелок, который ему тайком собрала Ганка, и потихоньку выбрался из дому.

Борына к обеду не пришел.

Жена кузнеца решила ждать его хотя бы до ночи. Ганка наладила у окна ткацкий станок и протягивала основу. Она только изредка и несмело вставляла слово в разговор Антека с сестрой. Антек изливал перед Магдой свои обиды, а та ему поддакивала. Но это продолжалось недолго, потому что пришла Ягустинка. Войдя, она сказала как бы между прочим:

— А я от органиста к вам забежала, меня туда стирать позвали. Видела сейчас у них Мацея и Ягну — приходили на свадьбу звать. Органист обещался. Ясно — богатый к богатому тянется! И ксендза тоже звали.

— И его! — воскликнула Ганка.

— А что же, святой он, что ли? Сказал, что, может, придет. Почему не пойти — или невеста не хороша, или на эту свадьбу угощения хорошего не поставят?' Мельник и мельничиха тоже обещались с дочкой прийти. Ого! С тех пор как Липцы стоят, никто такой свадьбы не видывал! Уж я-то знаю, мы с Евкой, мельниковой работницей, стряпать будем. Поросенка им Амброжий заколол, колбасы готовят…

Ягустинка замолчала, так как никто не поддерживал разговора, не спросил у нее ничего. Все сидели хмурые. Она внимательно всмотрелась в их лица и воскликнула:

— Эге, да у вас тут что-то затевается!

— Затевается или нет, дело не ваше! — ответила Магда так резко, что Ягустинка обиделась и ушла на другую половину, к Юзе, расставлявшей по местам скамьи и табуретки. Ученики Роха уже разошлись, а сам он побрел в деревню.

— Конечно, отец на себя денег не жалеет, — сказала Магда с досадой.

— У него на все хватит! — заметила Ганка и сразу осеклась, напуганная грозным взглядом Антека. Они сидели, почти не разговаривая, и ждали. Порой кто-нибудь скажет слово, — и опять наступало тягостное, беспокойное молчание.

На крыльце перед окнами Витек с детишками Ганны проделывал такие штуки, что Лапа заливался оглушительным лаем.

— Денег у него, должно быть, немало, — все что-нибудь продает, а тратить не тратит.

В ответ на слова сестры Антек только рукой махнул и вышел на крыльцо. Тошно ему было в четырех стенах, и росла в нем какая-то тревога, и страх — он и сам не знал, перед чем. Он с нетерпением ждал отца, но в душе был рад, что его так долго нет. Не о земле ты думаешь, а об Ягусе, — вспомнились ему слова, сказанные вчера кузнецом.

— Брешет, как собака! — крикнул он вне себя.

Он принялся конопатить стены со стороны двора. Витек подносил ему сухой мох и листья, набирая их из кучи, а он их запихивал в щели и закладывал щепками. Но руки у него дрожали, он то и дело бросал работу и, прислонясь к стене, смотрел в сторону озера: между облетевших деревьев ему видна была Ягусина хата.

Нет, не любовь в нем росла, а злоба и тысяча мыслей и чувств, так похожих на ненависть, что его самого это удивляло. "Сука, бросили ей кость, она и пошла!" Но нахлынули воспоминания, выползли откуда-то — с тех ли оголенных полей, с дорог, или из почернелых садов — и осаждали сердце, цеплялись за мысли, маячили перед глазами. Лоб его покрылся испариной, глаза засверкали, и жаркая дрожь пронизала всего. Эх, вон там, в саду… А потом в лесу… А когда вместе возвращались из города!..

Господи!.. Он даже пошатнулся, так ясно увидел вдруг перед собой ее лицо, разгоревшееся, дышавшее страстью, ее голубые глаза и полные губы, такие алые, такие близкие, что их дыхание обдавало его теплом. Услышал и этот голос, тихий, прерывистый, полный любви и огня: "Антось! Антось!" Она наклонялась к нему так близко, что он всю ее ощущал подле себя, — грудь, руки, ноги.

Он протер глаза, гоня от себя обольстительное видение. Ожесточение таяло, как тает лед, когда растопит его весеннее солнце, и опять пробуждалась страсть. Мучительная тоска поднимала змеиную голову, такая страшная тоска, что хотелось биться головой о стену и кричать, кричать!

— А, пропади все пропадом! — крикнул он вдруг, очнувшись, и быстро глянул на Витека — не догадывается ли тот.

Вот уже три недели он жил как в лихорадке, ожидая какого-то чуда, — и ничего не мог придумать, ничему не мог помешать! Не раз приходили ему в голову безумные мысли и решения, и он бежал, надеясь увидеться с нею. Не одну ночь в дождь и холод бродил он, как пес, вокруг ее хаты. Не вышла, пряталась от него, при встрече обходила издалека!

Что ж, нет, так и не надо! Он все больше ожесточался, ненавидел и ее и все на свете. Если она выходит за его отца, значит, она — чужая, она — приблудная собака, вор, который крадет у их семьи наивысшее благо, землю. Такую палкой забить надо, насмерть.

Сколько раз хотелось ему пойти к отцу и сказать: "Не можете вы жениться на Ягне, она — моя!" Но у него волосы вставали дыбом от страха: что скажут на это отец, люди, деревня?

Но ведь Ягна станет его мачехой, все равно что матерью — как же можно, как можно! Ведь это грех великий! Он боялся и думать об этом, сердце замирало от неизъяснимого ужаса перед какой-то страшной божьей карой… И никому нельзя сказать ничего, надо носить это в себе, как раскаленные уголья, как огонь, сжигающий внутренности… Нет, не вынести этого человеку!

А через неделю свадьба.

— Хозяин идет! — неожиданно объявил Витек, и Антек даже вздрогнул от испуга.