Владислав Реймонт - Мужики

И посыпались шутки, выдумки разные, веселые прибаутки, рассказы, — изба гудела от хохота. А всех больше ораторствовал Амброжий, сочинял и врал людям прямо в глаза, но так складно и забавно, что слушатели покатывались со смеху. Ему не уступала и Вахникова, которую ни одна баба на деревне не могла переговорить, вторил им и войт, насколько ему позволяло звание.

Музыка играла вовсю, молодежь танцевала, а старики так расходились, что забыли обо всем на свете.

Вдруг кто-то увидел в сенях Янкеля. Его мигом затащили в комнату. Еврей снял шапку, поклонился и стал дружески со всеми здороваться, не обращая внимания на то, что обидные прозвища камнями сыпались на него.

— Рыжий!

— Нехристь!

— Кобылий сын!

— Тише вы! Надо его угостить, налейте ему горелки! — распорядился войт.

— Проходил я мимо — дай, думаю, погляжу, как хозяева веселятся. Спасибо, пан войт: как не выпить за здоровье молодых!

Борына вынес бутылку и налил ему. Янкель вытер рюмку полой своего длинного кафтана, надел шапку и выпил раз, потом другой.

— Оставайтесь, Янкель, не станете трефным! Эй, музыканты, играйте еврейскую, пускай Янкель потанцует! — кричали вокруг смеясь.

— Могу и потанцевать, это не грех.

Но раньше чем музыканты разобрали, чего от них хотят, Янкель потихоньку выбрался в сени и шмыгнул во двор — пошел к Кубе отбирать ружье. В избе и не заметили его ухода. Амброжий продолжал складно врать, а Вахникова — вторить ему, и так время прошло до самого ужина. Уже и музыка смолкла, передвинули столы и хозяйки грохотали посудой, а они все еще болтали.

Напрасно Борына приглашал их за стол, никто его не слушал. Потом и Ягуся стала настойчиво звать, но войт втащил ее в круг, усадил подле себя и не отпускал.

Наконец, Ясек Недотепа закричал во все горло:

— За стол, люди, — все остынет!

— Тише, дурень, дадут и тебе миску вылизать.

— Амброжий тут вам врет бессовестно и думает, что ему кто-нибудь поверит!

— Ясек, если тебе дадут в морду, бери — твое! А меня не тронь, не сладишь.

— Давай померяемся! — крикнул глупый парень, поняв слова Амброжия буквально.

— Вол тоже одолеть может человека — пожалуй, еще лучше, чем ты.

Мать Ясека заступилась за сына:

— Амброжий за ксендзом убирает, так думает, что от него ума набрался.

— Дура! Впусти телку в костел, она и хвост задерет! — буркнул обиженный Амброжий и первый двинулся к столу, а за ним и другие стали поспешно занимать места, так как стряпухи уже вносили дымящиеся миски и по комнате распространился аппетитный запах.

Расселись по старшинству: Доминикова с сыновьями посредине, а дружки жениха и невесты сели все вместе. Борына и Ягуся не садились, они за всем надзирали к прислуживали гостям.

Наступила тишина, только за окнами дрались и шумели ребятишки, а Лапа с лаем бегал вокруг дома и скребся в дверь. Гости тихо, чинно занялись едой и усердно опустошали полные доверху миски, — только ложки стучали да звенели рюмки.

А Ягуся не переставала потчевать всех, каждому подкладывала на тарелку то мяса, то чего-нибудь другого и просила есть досыта. И так это мило у нее выходило, так умела она каждому сказать кстати ласковое слово, так всех радовала своей красотой, что не один парень провожал ее тоскующим взглядом, а мать расцветала от гордости и то и дело откладывала ложку, чтобы полюбоваться дочерью.

Видел это и Борына. Когда Ягна шла к стряпухам, он бросался за ней и, догнав в сенях, крепко обнимал и целовал взасос.

— Хозяюшка моя милая! Какая ты у меня умница и гостей принять умеешь не хуже какой-нибудь знатной пани!

— А как же — разве я не хозяйка? Ступайте-ка в горницу! Гульбас и Шимон что-то надутые сидят и едят мало. Выпейте с ними!

И он слушался ее, делал все, что она хотела. Ягусе было сегодня как-то удивительно весело и легко. Она чувствовала себя хозяйкой, госпожой, чуть ли не помещицей, и власть как-то сама собой шла к ней в руки, с нею пришла и уверенность и гордость, полная спокойствия и силы. Она ходила по дому степенно, свободно, за всем зорко присматривала и разумно распоряжалась, как будто уже бог весть как давно была хозяйкой этого дома.

— Честная ли она, это старик скоро узнает, и это его дело! — шепнула Ева Ягустинке. — Но хозяйка из нее, кажись, выйдет настоящая.

— Умна и Каська, коли полна кадка! — злобно ответила Ягустинка. — Это все так будет, пока ей старый не опротивеет… а тогда она начнет бегать за парнями.

— Нет этого она не сделает… Матеушу теперь отставка… Да только он-то ее, пожалуй, в покое не оставит…

— Оставит! Его кое-кто другой прогонит.

— Борына?

— Ну, Борына! Есть кое-кто посильнее и Борыны и Матеуша… есть! Придет время, увидите все! — Ягустинка хитро усмехнулась. — Витек, прогони-ка собаку — лает проклятая так, что в ушах звенит. Да и ребятишек разгони, а то еще стекла разобьют и паклю растащат.

Витек выскочил с хлыстом, и Лапа затих, но поднялся визг и топот убегавшей детворы. Витек гнался за ними до самой улицы, но поспешил вернуться, так как в него полетел град камней и грязи.

— Витек, постой! — крикнул Рох, стоявший в темном углу двора. — Вызови Амброжия, скажи, что дело спешное. Я на крыльце подожду.

Амброжий вышел только через несколько минут, очень рассерженный тем, что ему не дали доесть свинину с горохом.

— Костел горит, что ли?

— Не кричите! Пойдемте к Кубе, — он, кажется, помирает.

— Ну и пусть подыхает и не мешает людям есть! Был я у него после обеда, говорил ему, чертову сыну, что в больницу надо. Отрезали бы ему там ногу — и сейчас бы выздоровел.

— Вот оно что! Теперь понятно… Он, кажется, сам себе уже ногу отрубил.

— Иисусе, Мария! Как это сам отрубил?

— Пойдемте скорее, увидите. Шел я переночевать в хлеву, и только вошел во двор, Лапа как бросится ко мне — лает, скулит, тащит меня за полу, а я не мог понять, чего ему надо… Он побежал вперед, сел у конюшни и воет. Подхожу, смотрю — Куба лежит поперек порога, головой в конюшне… Я было подумал, что он на воздух выйти хотел и упал без памяти. Перенес его на полати, засветил фонарь, чтобы воды поискать, а он весь в крови, белый, как стена, из ноги кровь так и хлещет! Скорее, а то как бы не кончился!

Они вошли в конюшню, и Амброжий принялся быстро приводить Кубу в чувство. Куба лежал без сил и хрипел сквозь стиснутые зубы. Чтобы влить ему в рот немного воды, пришлось их разжать ножом.

Нога у него была перерублена в колене, держалась только на одной коже, и из нее обильно лилась кровь.

На пороге алели пятна крови, валялся окровавленный топор и точило, которое обычно стояло под навесом.

— Да, сам отрезал! Боялся больницы, думал, глупый, что сам себе поможет. Вот отчаянный! Господи Иисусе! Чтоб человек сам себе ногу оттяпал! Просто не верится! Крови он очень много потерял…