Владислав Реймонт - Мужики

Куба вдруг открыл глаза и смотрел довольно осмысленно.

— Отлетела? Я рубнул два раза, но в глазах у меня потемнело… — прошептал он.

— Больно тебе?

— Нет, ничуть. Только из сил совсем выбился…

Он лежал спокойно и даже не вскрикнул ни разу, пока Амброжий укладывал ему ногу, мыл и обертывал ее в мокрые тряпки.

Рох, стоя на коленях, светил ему фонарем и горячо молился, слезы текли по его щекам. А Куба улыбался радостно, трогательно и кротко, как брошенный в поле ребенок, который еще не понял, что матери нет, и радуется шумящей над его головой траве, смотрит на солнце, тянется ручками к пролетающим птицам и на своем языке лепечет, разговаривает со всеми. Кубе хорошо было — совсем не больно и спокойно, а на душе так легко и весело, что он и не думал больше о своей болезни и только хвастался шепотом — как хорошо он наточил топор, ногу на пороге уложил и ляпнул прямо по колену… заболело оно, но нога не отскочила… тогда он еще раз, изо всей мочи… — и вот теперь ничего не болит; помогло, видно! Скорее бы силы вернулись, так он не валялся бы больше здесь на нарах, а тоже пошел бы на свадьбу, поплясал бы… и поел… потому что есть хочется!

— Лежи смирно, не шевелись, а еду тебе принесут, я Юзе скажу.

Рох погладил его по лицу и вышел за Амброжием во двор.

— До утра кончится, заснет тихо, как пташка, оттого что кровь из него вся вышла.

— Надо ксендза привести, пока он в памяти.

— Ксендз уехал на вечер к помещику в Волю.

— Пойду туда — мешкать нельзя!

— Да ведь до Воли верст семь. Куда вы пойдете лесом, ночью, — собьетесь с дороги! Тут стоят наготове лошади для тех, кто после ужина домой поедет. Садитесь и поезжайте.

Они вывели лошадей на дорогу, и Рох уселся.

— Про Кубу не забудь, надо за ним приглядывать! — крикнул он, отъезжая.

— Ладно, одного не оставлю.

Но он тотчас забыл о Кубе — сказал только Юзе насчет еды, а сам вернулся за стол и так усердно принялся за бутылку, что скоро не помнил уже ни о чем на свете.

Юзя, девочка добрая, собрала в мисочку все, что только могла, налила водки в бутылку и побежала к Кубе.

— Поешь маленько, Куба, погуляй и ты на свадьбе.

— Спасибо тебе. Колбаса-то как пахнет хорошо!

— А я ее нарочно для тебя поджарила, чтобы вкуснее было! — Она сунула ему миску в руки ощупью, так как в конюшне было темно. — Сначала выпей водки.

Он выпил все до дна.

— Посиди со мной минутку, так мне скучно одному!..

Он начал жевать, кусать, но ничего не мог проглотить.

— Что, веселятся там?

— Такое веселье, столько народу, в жизнь свою столько не видывала!

— Борынова свадьба, так что за диво! — шепнул он с гордостью.

— А отец какой веселый! И все-то ходит за Ягусей, все-то ходит!

— Как же… Красавица, личико у нее как у какой-нибудь паненки из усадьбы.

— А знаешь, Шимек Доминиковой за Настей так и увивается!

— Старуха не позволит: у Насти десять ртов на трех моргах.

— Так она их и разгоняет, все время за ними глядит.

— И войт там?

— Как же. Других забавляет и сам больше всех шумит. И Амброжий тоже.

— Еще бы — на такой свадьбе, у такого богатея!.. Не знаешь, что у Антека слышно? — спросил он тихо.

— Забегала я к ним нынче в сумерки, ребятишкам отнесла мяса, пирогов, хлеба… А он меня из хаты выгнал и швырнул мне вслед все, что я принесла!.. Вот как обозлился! Такой сердитый ходит, такой сердитый!.. А в хате нужда, плач… Ганка все с сестрой грызется, — кажись, уже до драки доходило…

Куба ничего не ответил. Он громко шмыгал носом и дышал чаще.

— Юзя, — сказал он через минуту, — кобыла с самого вечера что-то кряхтит и все ложится — должно быть скоро ожеребится… Присмотреть за нею надо. Питье приготовить. Слышишь, как стонет, сердечная… А я ничего не могу… страсть как ослабел… сил совсем нет.

Он замолчал, утомленный, и, казалось, заснул.

Юзя убежала.

— Цеся! Цесь… — позвал он, очнувшись. Кобыла протяжно заржала и дернулась на привязи так, что загремела цепь.

— Поем хоть раз досыта! Дам и тебе, собачка, дам, не скули…

Он принялся за колбасу, — но есть не хотелось совсем, не шел кусок в горло.

— Иисусе, столько колбасы, столько мяса… а я не могу… никак не могу!..

Напрасно он пробовал, облизывал, нюхал колбасу — он не мог есть, рука бессильно падала, и он, не выпуская куска из пальцев, спрятал его под солому.

— Господи Боже мой, столько всего, никогда у меня столько не было!.. А не могу, да и только!..

От огорчения у него сжалось сердце и слезы потекли из глаз. Он плакал горько, захлебываясь, как обиженный ребенок.

"Потом поем, — отдохну немного и устрою себе пир", — подумал он.

Но и потом он не мог есть, все засыпал, не выпуская из кулака колбасу и не чувствуя, что Лапа потихоньку ее обгрызает.

Он очнулся внезапно, когда в доме после ужина музыка грянула с такой силой, что даже в конюшне задрожали стены и закудахтали перепуганные куры.

Звуки вырывались наружу, как будто красные огни брызнули в ночной мрак, и громом ударяли в стены конюшни.

В доме шла буйная гульба, смех, веселье, земля гудела от топота и беготни, визг девушек раздирал воздух.

Куба сначала прислушивался, но скоро забыл обо всем. Сон морил его и уносил во тьму, полную непонятных звуков, словно на дно шумящей реки… или вглубь леса, где гудит ветер.

Когда взрывы веселья, крики, неистовый стук каблуков, казалось, разносили дом, Куба просыпался, вырывался из темноты беспамятства, возвращался откуда-то из страшной дали и слушал.

А порою снова пробовал есть или шептал тихо, любовно: — Цеська, Цесь, Цесь…

Но уже душа медленно уходила из тела и то уносилась в пространство, как птица, то кружилась, как слепая, не могла еще оторваться от матери-земли, приникала к ней, чтобы отдохнуть от мучений, влить свой сиротливый плач в шум людской. Бродила душа среди любимых, шла к живым, горестно взывала к братьям и молила о помощи, покуда не унеслась, наконец, в какие-то весенние поля, в необъятные божьи просторы, озаренные вечным светом и вечной радостью. Она летела все выше, все дальше, туда, где уже не услышит рыданий людских, скорбных жалоб человеческого сердца…

…Туда, где благоухают лилии, шумят медовые травы на цветущих лугах, где весело бегут звездные реки по разноцветным с руслам, туда, где вечный день.

…Туда, где звучат лишь тихие молитвы и в ароматном дыме кадильниц, как в тумане, звенят колокольчики и тихо льется музыка органа. Где души уже безгрешные и ангелы и святые угодники хором поют хвалу Господу. В тот священный вечный храм, где будет она молиться, вздыхать и плакать только от счастья и ликовать с Господом во веки веков.

Туда-то рвалась измученная и жаждавшая отдыха душа Кубы.

А в доме все гуляли, веселились даже еще больше, чем вчера, потому что здесь и угощение было обильнее, и хозяева усерднее потчевали. А уж плясали до упаду!