Владимир Набоков - Время и забвение

Попадая в Нью-Йорк, путешественники в пространстве бывали поражены не меньше, чем были бы удивлены путешественники во времени, старомодными небоскребами; то был не вполне точный термин, так как их взаимодействие с небом, в особенности на тающем исходе оранжерейного дня, отнюдь не предполагало скребущего соприкосновения, было несказанно деликатным и торжественным; моему детскому взору, устремленному поверх зеленого простора парка, украшавшего тогда центральную часть города, они казались сиренево-нездешними и странно-текучими, смешивая свои первые пробные огни с красками заката и в мечтательной откровенности являя пульсирующее устройство своей полупрозрачной анатомии.

Негритянская детвора по-птичьи восседала на искусственных скалах. Деревья были снабжены табличками с латинскими названиями, наподобие того, как приземистые, желтые, жукообразные такси (типологически связанные в моем представлении со столь же ядовито-желтыми музыкальными автоматами, которых из оцепенения выводило глотание монетки, действовавшей на них как слабительное) были украшены фотоснимками, прилепленными к их бокам, ибо мы жили в эпоху Обозначений и Наименований, видели свойства людей и вещей сквозь призму их имен и кличек и не верили в существование чего-либо безымянного.

В недавней, широко известной пьесе, действие которой разворачивается в диковинной Америке «пилотируемых сороковых», изрядная доля обаяния подмешана в роль продавца газировки, но бакенбарды и накрахмаленная манишка совершенно анахроничны: не было в тех кафе такого беспрестанного и неистового вращения винтовых стульев, какое устраивают сегодня актеры на сцене. Мы поглощали наши жалкие коктейли с мороженым (хотя соломинки, право же, были куда короче театральных) с какой-то сосредоточенной жадностью. Помню поверхностное очарование и простодушную поэзию процедуры: обильная пена над подтаявшим сугробом застывших синтетических сливок, жидкая коричневая слякоть сиропа, вылитого на его заполярную плешь. Медная и стеклянная облицовка, стерильные отсветы электрических ламп, жужжание и гул посаженного в клетку вентилятора, военный плакат, изображающий дядю Сэма с рузвельтовскими усталыми голубыми глазами или проворную девушку в форме с гипертрофией нижней губы (ужимка, капризная ловушка для поцелуя, преходящая мода женской привлекательности 1939–1950) и незабываемая тональность транспортного шума, доносящегося с улицы, — узоры и мелодические фиоритуры, за метафорическое истолкование которых несет ответственность лишь время, причудливым образом устанавливающее связь между баром тех лет и мостовой, где жали на тормоза и мучили металл, а металл сопротивлялся.

Я пошел в школу в Нью-Йорке, затем мы перебрались в Бостон и снова переехали. Казалось, мы непрерывно куда-то переезжали, и некоторые из пристанищ были более унылыми, чем другие, но независимо от того, насколько захолустным был город, я без труда находил места, где чинили велосипеды, где продавали мороженое и где показывали кино.

Даже горные ущелья были исследованы Голливудом на предмет эха; оно, в свою очередь, подвергалось обработке с добавлением медовых и каучуковых обертонов речи, пока дистиллированная дикция не совпадала с движением губ на бледно-лунном экране в бархатной тьме кинозала. Ударом кулака герой отправлял собрата по разуму в кучу картонных коробок. Девушка с неправдоподобно гладкой кожей приподнимала тончайшую бровь. Дверь захлопывалась с таким несогласованным хлопком, какой долетает до нас с речного лесосплава.

И я достаточно стар, чтобы помнить курьерские поезда: ребенком я благоговел перед ними; став подростком, я предпочел им улучшенные образцы скорости. С тусклыми окнами и бледными огнями, они до сих пор пересекают мои сны. Их цвет мог бы сойти за сливовую спелость расстояния, набухшую череду преодоленных миль, когда бы этот цвет не был подвержен воздействию угольной пыли, чтобы соответствовать стенам цехов и трущоб, так же неминуемо предварявших город, как грамматика и кляксы предшествуют необходимым знаниям. Пластмассовые стаканчики, сложенные в конце вагона, предназначались (передавая прозрачную прохладу пальцам) для ключевой воды из послушного фонтанчика, поднимавшего голову при прикосновении к нему.

Старики, похожие на седого паромщика из еще более древней сказки, выкрикивали названия натыкающихся друг на друга станций, проверяли билеты пассажиров, среди которых, если поездка была действительно длинной, непременно оказывалось изрядное количество спящих мертвым сном усталых солдат, — и лишь один из них, подвыпивший, непоседливый, казался живым — и только бледность связывала его со смертью. Он бодрствовал в одиночку, но без него не обходилось, — хрупкое создание из глины посреди того, что передовые учебники назвали Гамильтоновским периодом — вслед за недобросовестным ученым, придумавшим этот период на радость глупцам.

Как бы то ни было, мой блестящий, но непрактичный отец никогда не мог приспособиться к академическим требованиям настолько, чтобы надолго задержаться в том или ином месте. Хорошо вижу их все, но один университетский городок запомнился особенно живо: нет нужды называть его, достаточно сказать, что на расстоянии трех газонов от нас находился коттедж, который нынче стал Меккой для всей нации. Помню запятнанные солнцем садовые кресла, яркого, медной раскраски сеттера и толстого веснушчатого мальчика с книгой на коленях и яблоком в руке, подобранным в тени изгороди.

Сомневаюсь, что туристы, посещающие сегодня место рождения величайшего человека и рассматривающие мебель того времени, сиротливо столпившуюся за плюшевыми канатами общепризнанного бессмертия, могут похвастаться тем соприкосновением с прошлым, которому я обязан случайным эпизодом. И что бы ни случилось и сколько бы библиографических карточек ни заполнили библиотекари названиями моих научных статей, я останусь для потомства мальчиком, швырнувшим яблоко в Баррета.

Для тех, кто родился после потрясающих открытий семидесятых и не видел ничего летающего, кроме змея или воздушного шарика (все еще разрешенных, как я понимаю, в некоторых штатах, несмотря на недавние выступления в печати д-ра Сэттена по этому поводу), нелегко вообразить самолет, в особенности потому, что старым фотоснимкам этих роскошных машин в полете не хватает жизни, которую лишь искусство могло бы сохранить, но, как ни странно, не нашлось художника, что избрал бы их специальным предметом своей живописи и таким образом спас от забвения.

Вероятно, я старомоден в своих взглядах на некоторые стороны жизни, находящиеся за рамками моей научной специальности; и возможно, личность такого глубокого старика, как я, рискует показаться раздвоенной, наподобие маленьких европейских городов, наполовину французских, наполовину русских. Знаю это, но продолжаю украдкой. И не имею намерения предаваться тоске и сентиментальному сожалению в отношении летательных аппаратов, но в то же время не могу подавить в себе романтического призвука, присущего симфонической целостности прошлого в моих ощущениях.