Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника

Последнее прозвище дал Скворешникову Пенхержевский. Читали вслух чеховскую «Хирургию», много хохотали, а потом Пенхержевский и говорит:

— Вот так же расправлялся Скворешников с национальностью: У тебя что? Язык? Садись! Раз плюнуть! У тебя — религия?.. Садись! Раз плюнуть! У тебя — территория? Садись! Раз плюнуть! Берет «козью ножку», лезет в рот грязной рукой и ломает все зубы национальности. Настоящий чеховский «хирург»!

Говорят, что любимая книга вскрывает душу человека. Такой любимой книгой у Пенхержевского была «Книга великой скорби» Мицкевича [372] Мицкевич Адам (1798–1855) — польский поэт (поэмы «Дзяды», «Пан Тадеуш» и др.), деятель национально-освободительного движения, был близок с декабристами, тесно общался с А. Пушкиным. После польского восстания 1830 г. эмигрировал, жил в Париже. В 1848 г. создал польский легион, сражавшийся за свободу Италии. Во время Крымской войны 1853–1856 гг. отправился с политической миссией в Константинополь, где умер от холеры. Под «Книгой великой скорби», по-видимому, подразумевается произведение «Книги народа польского и польского пилигримства» (1832), пронизанное глубокой скорбью по поводу поражения Польского восстания, а также духом освободительной борьбы и мессианистскими представлениями о роли Польши в славянский истории. Оно было внесено Ватиканом в официальный индекс осужденных книг. . С ней он никогда не расставался. Привез ее и в Никудышевку. Это книга была для Пенхержевского как Евангелие для верующего. Однажды заговорили о партийной грызне русской интеллигенции. Пенхержевский перечитывал свою любимую книгу. Оторвался от нее и, вздохнув, сказал:

— Это наша общая славянская черта! Я как раз об этом же читаю…

Все заинтересовались книгой, но она на польском языке. В старинном кожаном переплете с золотым тиснением. Автограф. Наташа попросила жениха перевести автограф: «Дорогому любимому сыну Адаму от отца. Береги эту книгу; умирая, передай своим детям. Не забывай нас с матерью, но прежде всего свою несчастную Родину»…

Заинтересовался и Павел Николаевич. Он даже не подозревал о существовании этой книги.

— Хотите, я вам переведу одну притчу из этой книги, написанную для польской интеллигенции? У нас тоже грызлись, как теперь в России. Тема животрепещущая до сей поры…

— Да, да! Пожалуйста, Адам Брониславович!

Пенхержевский осторожно, с благоговейной почтительностью, как Евангелие, раскрыл книгу и прочитал по-русски: «Некая женщина впала в продолжительную летаргию. Сын созвал лучших врачей, но каждый из них дал свой диагноз и предлагал свой метод врачевания. Врачи спорили, и больная оставалась без помощи. Тогда сын стал умолять врачей, чтобы перестали спорить и пришли поскорее к согласию. Но те не соглашались, продолжая спорить между собой. Сын пришел в отчаяние и воскликнул:

— О несчастная мать моя!

И вот на голос страдающей любви сыновней больная женщина раскрыла очи свои и стряхнула смертный сон, воскреснув к жизни.

Есть люди в среде вашей, говорящие: пусть лучше Польша спит в неволе, чем пробудится на голос аристократии. И другие, говорящие: пусть лучше спит, нежели проснется по воле демократии! Есть и третьи, говорящие: пусть спит, лишь бы не проснулась в этих границах!

Все они — врачи, а не дети и не любят они матери, Отчизны своей. Истинно скажу вам: не доискивайтесь о том, какое будет правление в Польше! Довольно вам знать, что оно будет лучше всех бывших. И не загадывайте о границах, ибо они будут шире, чем когда-либо. Ибо каждый из вас носит в душе своей семя грядущего закона и меру будущих пределов».

Несколько раз Пенхержевский откладывал свой отъезд под перекрестным упрашиванием обитателей «бабушкиного штата», но вот пришла какая-то телеграмма, и жених и обворожительный гость должен был экстренно покинуть друзей и будущих родственников. Проводы были шумные, людные, с тройками, цветами, поцелуями… Накануне приехал из Симбирска тоскующий Ваня Ананькин с корзиной шампанского с целью новой попытки примирения с Зиночкой. На этот раз дело сладилось и потому устроился исключительный ужин, за которым отпраздновали сразу два радостных события: помолвку Наташи с Адамом Брониславовичем и примирение супругов Ананькиных. Гремели бокалы с шампанским, звучали поцелуи, говорились речи, устроили пляс… Всю ночь напролет пировали в барском доме. Так и не ложились. В тумане опьяненности провожали Пенхержевского, мчались целым поездом троек под музыку колокольчиков и песни, взбаламутили всю Никудышевку… А проводили — спали целые сутки, и отчий дом пребывал в таком молчании, точно исчезли все сразу его жители…

Приехал купец Ананькин с обещанным подарком для Анны Михайловны — с курским соловьем, и даже испугался: тишина и молчание! Что за оказия? Видно, случилось что-нибудь недоброе… Вспомнил давнишнее, про жандармов, и потихоньку — в людскую кухню — справиться:

— А что там, в доме-то? Благополучно?

— Пировали до утра, а теперь спят… Раньше ужина не подымутся… Есть захотят и проснутся…

— А мой Ванька здеся?

— Здеся! Вчерась со своей супругой в церкву молебствие служить ездили…

— Ну, слава Те Господи!

Яков Иванович поставил клетку и троекратно перекрестился двуперстием.

Посидел с полчасика, пить захотелось.

— Пойтить к Ларисе Петровне чайку попить… Не будить же их…

Забрал клетку с соловьем и пошел на хутор.

Точно другой мир там, за забором.

Не малый барский и не великий крестьянский. Помесь двух миров и двух культур, сближенных между собою общим обоим мирам «правдоискательством» и «богоискательством» через «мужика-барина» Льва Толстого [373] Такое определение Толстой получил в народнической и ранней социал-демократической литературе (характерный пример — книга В. Львова-Рогачевского «От крестьянской избы к барской усадьбе. Лев Толстой (1828–1928)» (М., 1928), во многом подытоживающая именно такой взгляд. .

Тихий обнесенный высоким забором двор с усадьбой под покровом плакучих берез, крест на коньке крыши и особый ласковый и скромный уют напоминают тайную сектантскую обитель, какие строились когда-то в лесах на реке Керженце [374] Керженские скиты, располагавшиеся в Новгородской губернии, основывались во второй половине XVII в., когда после осады Соловецкого монастыря многие старообрядцы бежали в эти места. Старейшие из скитов — Шарапанский (близ города Семенова), устроенный иноком Арсением, и Оленевский женский, основанный Анфисой Колычевой. К 1737 г. нижегородский архиепископ Питирим уничтожил почти все скиты, однако указ от 16 октября 1762 г. дозволил раскольникам возвратиться с западных границ в Россию, и многие из них, поселившись в этих местах, вновь восстановили скиты. Высочайшим указом от 1 мая 1853 г. все Керженские скиты были закрыты. , укрывавшимися от религиозных гонений раскольниками.