Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника

— К сожалению, эти глупости утверждает философ Шопенгауэр… Любовь есть ловушка природы, спаривающая особи для продолжения на земле жизни. Кто это понял, тот уже неуязвим. Его не надуешь!

— Вы поняли? — насмешливо спрашивает Людочка Тыркина.

— Понял!

— Значит, никогда не женитесь?

— Почему же? Я смотрю на союз мужчины с женщиной как на трудовое и идейное содружество. Для этого не требуется ни воздыхать, ни в телячий восторг приходить, ни стреляться…

— Скучная ваша любовь, — прошептала Наташа.

— А я согласна, — твердо заявила Ольга Ивановна. — Главное в этом союзе — не влюбленность друг в друга, а согласие в миросозерцании, в убеждениях… Глупо влюбиться и страдать из-за человека, с которым нет ничего общего…

— А вот объясните любовь Григория Николаевича к Ларисе!

— Вот вам и пример ловушки. Природе все равно. Для нее неважно равновесие в образовании, во взглядах и убеждениях. Ей надо лишь соединить особи. Она здоровенная и сильная, а Григорий Николаевич — слабый физически. Вот природа и уравнивает… Экономия сил.

— Брехня! — авторитетно заявляет молчавший доселе Петр Павлович. — Умствуешь, братец.

— А по-вашему? По-вашему? — пристает к Петру Людочка Тыркина.

— По-моему? Любовь для человека — как солнце для земли!

— Правда, правда, Петя… — шепчет Наташа.

Но Костя язвительно хохочет:

— Да ты говоришь то же самое, что и я! Солнце для земли — оплодотворяющая сила. Земля не может рождать без участия солнца.

— Хотя ты, Костя, и сознательный, но все-таки дурак! — небрежно бросает вместе с окурком докуренной папиросы Петр. — Солнце есть свет и тепло, необходимые для жизни вообще. Размножаются люди обыкновенно без солнца, в темноте!

Наташа встала и ушла.

Распахнулось окно, и в нем появилась, как алебастровый бюст, фигура Павла Николаевича в ночной рубашке. Все примолкли.

— Что вы разболтались?

— Про любовь. Социалисты ерунду порют! — ответил Петр.

— Мы рассуждаем исключительно с научной точки зрения. Мы рассматриваем любовь под микроскопом познания сущности явлений и утверждаем, что любовь — инстинкт размножения, а все остальное — буржуазные сантименты…

Нельзя сказать, чтобы Павел Николаевич интересовался этой темой, но ему не спалось и захотелось почесать язык. Он высунулся еще больше в окно и присоединился к собеседникам:

— А кто скажет нам, что такое инстинкт размножения? Кто, как и зачем вложил его в человека и во все живущее и умирающее?

— Закон природы!

— Но закон, голубчик, подразумевает волевое принуждение, а потому ему предшествует сознание. Значит, природа сознательна?

— Ну, Павел Николаевич, это уж метафизика! Удивляюсь, как вы, позитивист и дарвинист…

— Да вы ложно понимаете позитивизм! Если точные науки считают для себя некоторые вопросы неразрешимыми, значит, они допускают и метафизику. Они лишь не хотят ею заниматься…

— Первобытный человек ловил женщину в лесу, бил ее по голове дубиной и… и так далее.

— Но ведь это у дикаря. А мы — люди культурные. Наша любовь требует идеализации, поэзии, одухотворенности чувства. Тут участвует и этика, и эстетика, и фантазия, и творчество. Когда современный горожанин ловит на улице продажную женщину, как ловил ее в лесу дикарь, мы это уже не называем любовью. Откуда у вас, марксистов, эта жажда оголить человеческую душу? И зачем вам это понадобилось?

— Пора открыть массам голую истину и снять с глаз все повязки…

Но тут хлопнула дверь на балконе, и раздался хрипловатый и раздраженный голос бабушки:

— Дадите вы уснуть или нет с вашей любовью?

Все испуганно затихли и стали, как мыши, разбегаться в разные стороны.

А бабушка разворчалась:

— Дрыхнут до двенадцати часов, а по ночам разговоры про любовь! Шли бы куда-нибудь подальше, а то под самыми окнами галдят… Я и так измучилась, а тут и отдохнуть не дают…

Бабушка действительно с утра до ночи была в хлопотах. До свадьбы два месяца осталось, а у них ничего не готово. Бабушка возилась со старинными сундуками, пересматривала и откладывала накопленное женщинами кудышевского рода добро: старинный шелк, белье тонкого полотна, с нежными кружевами, вышивками, ковры и коврики, старинное серебро, посуду. Теперь в отчем доме — как в развороченном музее. Две выписанных из Симбирска швеи неугомонно трещат на швейных машинах. Наташу мучают примерками. Бабушка составляет опись приданого. На дворе выветривают пуховые перины и подушки, выколачивают ковры, сушат вымытое белье. Вся дворня с ног сбилась…

Бабье царство. Лучше не путаться. Все мужчины в доме стушевались. Скучно им смотреть на этот прозаический хаос. Порядок в доме нарушился: стынут самовары — не соберешь публику за стол ни к чаю, ни к обеду.

Наташа, как на небе ангелом: душа у нее постоянно поет гимны Господу и далека от этой суматохи, а ей мешают. Поминутно:

— Барышня! Вас бабушка на примерку требуют.

— Господи, как это надоело!

— Семь раз примерь, барышня, а один раз отрежь!

Бабы и девки на барский двор напролом лезут: любопытно очень на барское приданое поглядеть, на ковры, на рубашки, простыни барские. Дивятся богатству одежи, зависть берет. А дворня подзадоривает:

— А ты бы поглядела, что в доме-то выложено! Шелков да бархатов, да серебряной посуды, да одежи разной, шубки да юбки, браслетки всякие…

— За богатого же отдают?

— Разя за бедного отдадут? Богатство-то к богатству завсегда тянется…

Мешают теперь мужчины в доме. Мешают и гости разные. До них ли теперь бабушке с Еленой Владимировной?

Узнала бабушка, что молодежь на Светлое озеро путешествие затевает, так даже обрадовалась:

— С Богом, с Богом! Проваливайте поскорей только! Не до вас…

— Я, бабушка, тоже поеду! — заявила Наташа.

— Да ты что, с ума сошла, что ли? Как же это невесте с мальчишками таскаться! А примерку делать?

Наташа в слезы:

— Манекен я, что ли!..

— Назвалась грибом, полезай в кузов…

Два манекена из Симбирска швеи привезли, а оба не подошли. Смешное вышло с манекенами этими. Увидали девки два манекена в телеге, прикрытых от пыли простыней, и до смерти напугались: за покойников приняли! Смеху было и в доме, и на кухне, и разговоров в Никудышевке!

— Вроде как две бабы, а только без голов и без ног!

— На што им эти бабы деревянные?

— А пес их знает! Куклы, что ли, будут делать…

— К свадьбе привезли…

Тихо плывет теплая летняя ночь с таинственными шорохами и вздохами, с далеким звездным сверканием, дышит ароматами пьянящими, и дьявол греха сладостного летает на крыльях ветерка над Никудышевкой…

Полетал над бабушкиным штатом, и заскрипели предательские ступени под ногами крадущегося Петра. Не спится ему от мыслей блудных, и нет сил противиться дьяволу. Тихо вышел во двор: как вор, оглядываясь и прислушиваясь, подошел к каретнику, где спали девки-работницы, и покашлял.