Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника

— Хм! Ровно глухари на току!

Затрещал в колотушку.

Вернулись Лариса с гостем. Гость что-то не в себе, а она улыбается. Акушерка еще тут.

— Долго вы… — говорит.

— Да темно. Хоть глаз выколи!.. Назад принесли…

— Да, да… Неудачно…

— Совсем было дошли, да на Никиту напоролись. За воров нас принял…

Лариса смеется.

— Давайте мне: я на подволоке спрячу, — предложила Марья Ивановна.

— Пожалуй!.. Дней на пять… Со стеклянной фабрики человечек придет один. Лучше без всякой записки. Пароль скажет: «От кума поклон!» А мне надо в Нижний торопиться… к Максиму Горькому.

— Обожаю Горького! — подумала вслух Марья Ивановна и начала декламировать:

— Это что же за господина Горьким-то называете? — поинтересовался Петр Трофимович.

Вронч начал рассказывать про удивительного булочника, который превратился сразу в знаменитого писателя, причем то и дело называл его «нашим писателем». Это обидело Марью Ивановну. Хотя она в последний год сильно поколебалась в своей народовольческой вере, но когда до нее дошли вести, что народовольческая партия воскресла в новой организации «социалистов-революционеров» [382], таких же террористов, былая гордость зашевелилась в ее душе, и теперь она не захотела уступить Горького марксистам:

— Почему он — ваш? Горький стоит за героев! Возьмите его рассказы: «Уж и сокол», «Старуху Изергиль», «Буревестника», «Человека», который звучит гордо! [383]Ясно, что он — социалист-революционер…

Вронч не уступал:

— Горький не установился еще, но он вышел из низов, из пролетарской среды и если пока не совсем наш, то будет нашим. Сознание его проясняется. Это видно по рассказу «Челкаш», где явно все симпатии автора на стороне рабочего класса… [384]

Чуть не поругались из-за Горького…

Надо сказать, что если в 80-х годах прошлого столетия любимцем интеллигенции был поэт Надсон, в 90-х годах — Антон Чехов, то теперь таким любимцем сделался Максим Горький. С шумом и быстротой ракеты взлетел этот молодой писатель на горизонте русской изящной литературы. Выпустил только две книжечки про выдуманных романтических босяков [385]и привлек все интеллигентские души. Еще в полном расцвете блистал талант Короленко, Чехова, еще жил и творил великий писатель земли русской Лев Толстой, а уже шумели и кричали только о Горьком. И критики, и читатели. Горьковский босяк воцарился от студенческой мансарды до аристократической гостиной… Откуда взялась эта обаятельная и притягательная сила горьковских босяков, безыдейных хулителей и разрушителей всех ценностей культуры и цивилизации?

Это было знамением грядущего времени — для одних и ярким обличением настоящего — для других.

И читатели, и критика слишком злободневно восприняли яркую красочную босяцкую ненависть к существующему и вложили в нее свое собственное содержание: ненависть к долгой укрепившейся реакции, к существующему политическому бытию, узрели борьбу с «сумерками» жизни, мещанством и пошлятиной устоявшейся действительности. Жизнь казалась тогда загнившим болотом, в котором плодились Ионычи, Чебутыкины, дяди Вани и всякие хмурые люди, — и вдруг яркий, красочный обличитель и ругатель жизни, горьковский босяк! Опостылели русскому человеку тишина и спокойствие, ибо беспокойна душа его. И вот точно молния на горизонте после продолжительной изнурительной жары. Хотелось грозы и бури и мало думалось о положительной ценности нового прокурора, ругателя и обличителя, разрушителя всех благ и добродетелей, на которых крепилась жизнь государства и общества. Всякий вкладывал в босяцкие громы собственного бога, непременно враждебного ко всему существующему. Никто не хотел узреть, что ничего, кроме ненависти к устоям жизни и разрушительных тенденций всех культурных и государственных ценностей, в босяке не имеется. Яркий, красочный язык, сверкавший неожиданными жемчужинами народной речи, отсутствие обычного литературного нытья, непосредственность, взрывчатый, не партийный, а нутряной анархизм, буйство свободной души, которыми наделил автор своих героев, заворожили и критику, и читателей, а необычайная биография автора привлекла к нему симпатии всех кругов и классов, склоняла к нему всех чем-либо обиженных и недовольных… даже просто скучающих от тоски и безделья…

Уже в самом обличении, ругательстве и разрушении — была боевая революционность, и потому Максим Горький оказался желанным для всех революционных партий. Партийная революционная интеллигенция начала охотиться за Горьким [386]. Горький стал напоминать Пенелопу, окруженную женихами-соперниками [387]. Каждый жених имел своего бога и веру и стремился окрестить в нее талантливого писателя. Горькому только оставалось, подобно князю Владимиру Киевскому, выбрать веру по своему вкусу и разумению [388]. Но тогда Горький еще плохо разбирался в вере, а по темпераменту своему больше «пел песни безумству храбрых…» [389].

Вронч-Вруевич имел от Ленина поручение «завоевать» Горького: он из низов, из пролетарской среды, он — гордость рабочих и по роду-племени должен принадлежать идеологам рабочего класса, тем более что песенка народников спета, а марксизм победно шествует.

Марксистский жених нашептывает Пенелопе соблазнительные слова:

И вот тщеславный босяк уже написал нового босяка, который глаголет словами марксистского катехизиса.

— Существуют законы и силы… Как можно им противиться, ежели у нас все орудия в уме, а ум тоже подлежит законам и силам? (Разумей: сознание определяется бытием, а не бытие — сознанием! [391]) Значит — не кобенься, а то сейчас же разрушит в прах сила! (Разумей: приходится принять марксистскую веру!)

Во всех штатах приготовлялись к путешествию на Светлое озеро, ко Граду Незримому Китежу…

По вечерам на террасе о чудесах разговаривали. Откуда такая легенда в народе взялась и почему в нее так простой народ верит? Павел Николаевич старался каждое чудо объяснить самым простым образом. Например, чудо насыщения пятью хлебами пяти тысяч человек [392]на озере Генисаретском он толковал так: у всех был припрятанный за пазуху хлеб, и всем стало стыдно, когда Христос начал делить последние пять булок. Ну вот и стали свои запасы вытаскивать, и оказалось, что все наелись, да еще и остатки получились. Чудо в Кане Галилейской [393]разъяснял еще проще: все перепились, тогда хозяин разбавил водой остатки вина, и пир продолжался. А спьяну эту смесь пили за вино, да еще и похваливали! И теперь, когда говорили о чудесной легенде, Павел Николаевич высказал трезвый взгляд: