Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника

— У-y, хо… лодно, хо-олодно мне…

Лихорадка бьет. Марья Ивановна в «бабушкин штат» сбегала — коньяку принесла. Григорий полчашки налил:

— Пей! Пей!

Приподнял за плечи, льет в рот огненную жидкость. Не открывая глаз, глотает Лариса. Выпила, засмеялась и упала, зарылась в подушках:

— Хорошо! Ах, хорошо! Спасибо, родненькие… Простите меня, шкуру окаянную… у-у!

— Спи! — приказала Марья Ивановна и увела Григория.

— Что с ней такое? Второй раз в этом году…

— Объелась. Через часик клизму ей хорошую… Не Богу молиться да поститься, а родить бабе надо… вся дурь и пройдет!

Покраснел Григорий Николаевич и замолчал. Точно виноватый.

Старик отец сомнительно головой покачивает: бес в ней сидит, с той поры засел, как с «барином» встретилась. Тогда еще бес закрутил ее… Только неохота про это людям зря говорить. Вот поедет ко граду Китежу, пусть трижды в святой воде окунется! Только попы озеро освятили: пожалуй, ничего не выйдет теперь…

30 июня ранним утром с хутора телега с холщовым шатром выкатилась. Телега огромная, а лошаденку чуть видать. Много народу понабилось. Точно цыгане со становища снялись. Под шатром Григорий с Ларисой, акушерка, Петр Трофимович, старик, отставной солдат Синев, еретик переметный, до старости дожил, а все своего «корабля» не нашел еще; мельник бородатый, человек древляго благочестия, аввакумовец, хотя и православный, а в церковь не ходит, в своей молельне молится, на свои образа, по своим книгам, ест-пьет из своей посуды, своей ложкой хлебает, с никонианцами не поганится; паренек Миша, Григорием в «толстовство» обращенный. Он лошадкой правит. Все попрятались: не хотели, чтобы люди видели, кто поехал. Как барскую усадьбу миновали и в поля выехали, Лариса вылезла, пешком за телегой пошла. За ней Синев вылез и Миша: лошадку жалко, тяга большая, а путь дальний — три ночи в пути ночевать…

Только верст десять отъехали, а навстречу две тройки, с подборными колокольцами и бубенцами. Прямо музыка играет. На первой тройке Ваня Ананькин с женой. Он в капитанской форме, галуны [396]и пуговицы золотые, на фуражке околыш золотой и якорь. Прямо как исправник. И сигара в зубах. А Зиночка в синем плаще с башлыком и под японским зонтиком — королевной развалилась. А за ними — тройка порожняя, заместо пассажиров — ящики и корзинки.

Махнул кнутиком ямщик: сворачивай, мол, господ везу! Чуть поспели в рожь податься — пролетели как ветер, только пыль столбом за ними…

— Рано что-то он нынче праздновать-то поехал…

Обыкновенно Ваня Ананькин праздновал день своих именин в Никудышевке.

Лариса подумала, что и теперь на свои именины скачут. Ошиблась.

Ваня все еще праздновал свое примирение с женой и от радости бесновался.

Зиночка как хотела вертела им. Запросилась на Светлое озеро под Иванов день — изволь, голубка! А чтобы веселей голубке было, решил компанию прихватить да на своем пароходе и махнуть. А сам — капитаном.

— Одни поедем! Ни одного пассажира не приму! Как дома…

А тут уж все порешили не на Симбирск, а на Алатырь ехать: купец Тыркин своего «Аввакума» специальным рейсом пускает до села Лыскова на Волге, и объявление такое сделал, что всех странников, ко граду Китежу направляющихся, этот пароход бесплатно до Лыскова доставит.

Ваня Ананькин не принял во внимание, что тут дочка Тыркина, Людочка, присутствует, начал пароходство Тыркина хулить, а свое возносить:

— Грязную публику только на его пароходах возить! Знаю я этого «Аввакума», у нас же куплен. Старое корыто, а не пароход! А я на своей «Стреле» вас повезу. Восемь кают первого класса, рубка с музыкой — пьянина есть, буфет первоклассный. Знаменитый повар от князей Барятинских [397]. Ни одного пассажира не возьму…

Людочка за свои пароходы обиделась:

— Папа нам весь первый класс тоже отдает. И пароход «Аввакум» очень чистый и быстроходный. Может быть, у вас вместо пароходов корыты и калоши, а у нас старинное пароходство…

— То-то вот больно старинное. Для Суры [398], впрочем, ладно. У вас народ неторопливый…

И тут Людочка без ответа не оставила:

— На Алатырь по Суре — самый близкий путь до Лыскова, и притом Сурой по воде побежим, а Волгой — против воды, трое суток надо на вашей «Стреле» ползти.

И Коля Гаврилов, и Ольга Ивановна, и Марья Ивановна, и Сашенька находили, что без пассажиров ехать неинтересно:

— Странники-то и есть самое интересное!..

Долго упирался Ваня.

— Как хотите. Мы и одни можем…

— Я хочу со всеми… Одна не поеду! — капризно заявила Зиночка.

— Тогда вальнем все на «Аввакуме»! Я человек компанейский… Для буфета у меня полный ассортимент!

Людочка торжествовала. За ней пришлют тройку из Алатыря. Теперь всем места хватит.

Началась война с бабушкой за Наташу. Бабушка не соглашалась. Ни слезы, ни мольбы на нее не действовали:

— Что-нибудь одно: либо замуж выходить, либо подол трепать!

— Ну и не надо! Не желаю замуж!.. А поеду в Китеж…

— Ну, а я плюну на вашу свадьбу и уеду в Алатырь!

Наташа так взлелеяла мечту об этой поездке, что никакие угрозы бабушки не действовали.

— Что же, я такая скверная, что меня нельзя с глаз выпустить?

— Кабы ты была скверная, так я рукой бы махнула: поезжай куда хочешь! Тебя берегу!

— От кого?

Тут уж все обиделись. Все — на бабушку!.. Вздохнула бабушка и сдалась… Общее ликование. Суматоха. Смех. Поцелуи.

— Ура! Бабушку победили…

А бабушка сидит в кресле грустная и задумчивая: устала вдруг сражаться, опустились, как крылья, руки.

— Нет. Уж, видно, помирать мне пора…

Наташа порывисто обнимает и крепко-крепко целует бабушку. На глазах у обеих слезы. Шепчет, глотая слезы, бабушка внучке: «Одна ты у меня, вот и боюсь: отнимут…»

— Кто, бабуся?

Молчит. Кто? Как их назовешь? Все эти — новые, чужие, далекие, дерзкие, безбожные, бессовестные, развратные… Вон что сделали с Зиночкой-то, не узнаешь: и курит, и водку пьет, и неприличное рассказывает… И не подумаешь, что из старого дворянского рода… На арфистку какую-то стала похожа. Ванька ее по ярманкам с собой таскал, всю пакость ей показал человеческую. Насмотрелась и наслушалась всякой гадости… Всегда с собой гитару возит…

Поймала Сашеньку и шепнула:

— Ты уж присмотри за Наташенькой-то!.. Только на тебя и надеюсь… Я дам свою пару, вас с Наташей Никита повезет. Боюсь я этих купеческих лошадей: и ямщики, и лошади бешеные… Ох, поскорее бы уж провалились!

«Провалились» только на другой день под вечер.

Четыре тарантаса из ворот барских выехали. Звону — как на Пасхе! Дуги расписные, шлеи на лошадях — кованые, вожжи — ременные, лошади одна к другой подобраны, тарантасы просторные, ямщики нарядные, молодые да еще и навеселе.