Генрих Бёлль - Крест без любви

А тот близко склонился к Гансу и едва слышно произнес:

— Во всяком случае, теперь мне все ясно. Мы — противники в очень тихой и очень жестокой религиозной войне.

Ганс резко дернулся, словно раненный острой стрелой.

— Нет-нет! — ожесточенно вскинулся он. — Вы, конечно, хотите, чтобы это выглядело как религиозное противостояние, но на самом деле это политические разногласия, и вам в конце концов придется подчиниться силе государства. Вот тогда-то и станет ясно, что вы — всего лишь мятежники, политические мятежники, а вовсе не мученики за веру.

Йозеф покачал головой:

— Споры ни к чему не приводят, я их ненавижу. Даже если бы я не понимал все ваши дьявольские извращения более или менее случайно подхваченных и до конца не понятых идей, даже в этом случае мне вполне достаточно, что у вас руки в крови! — Он спокойно и смело выдержал злобный взгляд Ганса. — Да-да, в настоящей, липкой человеческой крови, причем пролитой тайком, это я знаю твердо.

Ганс злобно взвился:

— Государство должно иметь право защищать себя, проливая кровь! И меч в его руках — не игрушка и не украшение. Боже мой, неужто вы не понимаете, что решается судьба Германии? — В его голосе слышались нотки глубочайшей печали. — Германия! Вы не слышите этого слова, вы не чувствуете его красоты!

Йозеф опять грустно и устало покачал головой:

— Пустое дело — бросать обратно тот камень, которым кинули в тебя, но я уверен в том, что это именно вы распинаете и оскверняете Германию — о, как сладко звучит это слово! Я никогда не поверю, что ваша фанатичная и жестокая одержимость направлена на благо Германии, даже если бы вы не были подлыми убийцами. Германия для вас — некое дьявольское мрачное божество, ради которого вы готовы жертвовать всем на свете, без разбора, а под конец и самой Германией, но только не своей неуемной жаждой власти любой ценой. Да, ты, может, и веришь в эти ваши громкие фразы, но я-то уверен, что вашим вождям трижды наплевать на Германию… Они с упоением наслаждаются властью, а народ своими бездумными восторгами все больше распаляет их… Они подохнут, и мы все вместе с ними!

Ганс пристально глядел на него, совершенно опешив от такой опасной откровенности; а Йозеф резко повернулся к нему, крепко схватил за руку и бесстрашно заговорил о самом мучительном для Ганса вопросе, приводившем того в отчаяние.

— Послушай, — сказал Йозеф дрожащим от волнения голосом, — я беру на себя смелость спросить тебя, поскольку знаю и люблю твою мать. Слышал ли ты хоть раз у этих твоих… другие, не издевательские слова о… о Христе, которого ведь тоже убило государство по так называемому праву. Нет, я отнюдь не позволяю себя дурачить глупой болтовней насчет того, что Бог везде. А вы не верите даже в этого своего идола…

Услышав такой страшный вопрос, Ганс даже рот открыл, словно стараясь не выдать душевной боли; ему показалось, что этот неказистый паренек вдруг ярким светом осветил самую сердцевину клубка его туманных мыслей. С пугающей простотой и смелостью он вскрыл лелеемую Гансом рану.

Они смотрели друг на друга широко открытыми глазами и тяжело дышали, точно борцы на ринге, оценивающие возможности противника. Секунду казалось, что Ганс сейчас осядет на землю и заплачет, а гной, накопившийся в ране, вытечет наружу… Да, всего секунда была отпущена ему на то, чтобы склониться, колеблясь между поражением и свинцовым маятником самолюбия, тащившего его к себе. Потом он резко отвернулся и низко склонился над балюстрадой, и Йозеф, еще раз быстро взглянув на его лицо, не увидел ничего, кроме ожесточенности; да, эта надменная складка подле губ выражала ожесточенность…

Йозеф взглянул на часы; он направлялся на встречу с друзьями в одно из предместий на этом берегу Рейна; он не опаздывал, у него еще оставалось время, но было нестерпимо ощущать совсем рядом отчужденность собеседника, словно высокую холодную каменную стену. Ах, ведь он знал Ганса с детства, дружил с обоими братьями; близкие друзья, они делили каждую радость, каждая боль была их общей болью. А теперь они оказались чужими друг другу, настолько чужими, что он испугался, и для него было мукой оставаться с Гансом наедине. Всего минуту назад они еще были близки, но сейчас между ними разверзлась земля и зияла огромная непреодолимая пропасть, возникшая из незаметной трещинки. Неизвестно, навсегда ли они так категорически разошлись; казалось, Ганса Бахема может спасти лишь пламенный луч милосердия, способный выжечь всю накипь в его душе до самой потаенной ее глубины.

Ганс вдруг ощутил нежную красоту этого вечера. Тихое бормотание воды, ее невинное журчание сопровождало своей восхитительной музыкой роскошное буйство красок вокруг. К этим звукам добавлялось лишь приглушенное пение, доносившееся издали.

Ганс положил одну руку на плечо Йозефа, протянул ему другую, и это рукопожатие, исполненное странной магии здравого смысла, сняло с него напряжение. Он даже улыбнулся, в его улыбке чувствовалось облегчение — решение было принято.

— Ну, прощай, — сказал он, — мне пора. Может, нам удастся быть политическими противниками и все же оставаться до какой-то степени друзьями? Хорошо, что мы оба помолчали.

Он взялся за велосипед, еще раз на прощанье помахал рукой Йозефу, и юноши разъехались в разные стороны.

Ганс Бахем остановился у ближайшей телефонной будки и, прикуривая сигарету, набрал номер.

— Да, — сказал он в трубку громко и твердо, — говорит Бахем. Должен сообщить вам, что сегодня я не смогу прибыть: срочное дело на работе… Нет, не получится, я же вам сказал! Вот как?.. Да? Он хочет лично поговорить со мной? Хорошо, жду у телефона.

На том конце провода положили трубку и послышались звуки переключения. Потом раздался низкий и грубый мужской голос:

— Говорит Гордиан!

Ганс коротко представился, значительность этого имени вызвала в нем робость. Однако голос заговорил весьма благосклонно:

— Ах, это вы, мой юный друг. Хорошо, хорошо… Сегодня я вас жду, непременно, слышите? Непременно, дело не терпит отлагательства. А вы — самый подходящий человек для этого дела, судя по тому, что мне о вас известно. Я буду здесь до десяти часов, секретарша в курсе, вам не придется ждать.

Когда Ганс еще раз попытался ввернуть, что ему необходимо быть на работе, голос слегка потускнел:

— Что там у вас? Надо быть на работе? Значит, так: освободитесь под любым предлогом. Думаю, моего имени будет достаточно, не правда ли? — Он хрипло рассмеялся, и в этом смехе слышалось брюзгливое тщеславие. Потом в нем внезапно зазвучали громы и молнии: — Стало быть, я жду вас не позже десяти! — И трубку резко бросили на рычаг.

Ганс в задумчивости держал трубку, докуривая сигарету. Да, выбора у него не было, придется идти. Нельзя же заставлять ждать такого человека, как Гордиан. Но пока что было всего семь часов, можно успеть еще съездить домой и, вероятно, удастся застать маму одну, раз Кристоф в отъезде.