Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

— Смотри, Дельфина, апельсины в полном цвету! — воскликнула Донна Мария, протягивая руку за веткой.

Дорога как раз поднималась между двумя рощами апельсинов и лимонов, в окрестностях Скифанойи. Растения были так высоки, что давали тень. Морской ветер дышал и вздыхал в тени, пропитанный ароматом, который, казалось, можно было пить глотками, как освежающую воду.

Дельфина встала коленями на сидение и высунулась из кареты, чтобы ловить ветви. Мать поддерживала ее, обхватив рукой.

— Тише! Тише! Можешь упасть. Подожди я сниму вуаль, — сказала она. — Прости, Франческа, помоги мне.

И наклонила голову к подруге, чтобы отцепить вуаль от шляпы. При этом букет роз упал к ее ногам. Андреа поспешил поднять его, и, передавая его, увидел наконец лицо дамы.

— Благодарю вас, — сказала она.

У нее было овальное лицо, может быть несколько продолговатое, но лишь чуть-чуть, той аристократической продолговатостью, которой злоупотребляли в XV веке художники — искатели изящества. В нежных чертах было это легкое выражение страдания и усталости, которое придает человеческое очарование Девам на флорентийских картинах века Козимо. Мягкая, нежная тень, похожая на смешение двух прозрачных цветов, идеального фиолетового и синего, окружала ее глаза с коричневыми зрачками смуглых ангелов. Волосы ложились на ее лоб и виски, как тяжелая корона, собирались в кучу и вились на затылке. Локоны спереди были густы и имели вид кудрей, покрывающих в виде шлема голову Антиноя, в галерее Фарнезе. Ничто не могло превзойти грацией эту изящнейшую голову, которую эта огромная масса волос, казалось, обременяла, как божественная кара.

— Боже мой! — воскликнула она, стараясь поднять руками тяжелые косы, уложенные под шляпой. — Вся голова болит у меня, точно я целый час была подвешена за волосы. Не могу долго не распускать их, слишком утомляют. Это — рабство.

— Помнишь, — спросила Донна Франческа, — в консерватории сколько нас хотело причесывать тебя? Возникали ссоры, ежедневно. Представь себе, Андреа, дело доходило до крови! Ах, никогда не забуду сцену между Карлоттой Фиорделизе и Габриэллой Ванни. Сумасшествие. Причесывать Марию Бандинелли была мечта всех воспитанниц, старших и младших. Зараза распространилась на всю консерваторию, пришлось запрещать, делать замечания, наказывать, даже грозить остричь волосы. Помнишь, Мария? Души у всех нас были заворожены этой прекрасной черной змеей, ниспадавшей у тебя до пят. Сколько страстных рыданий по ночам! А когда Габриэлла Ванни, из ревности, украдкой надрезала твою косу ножницами? Ведь Габриэлла совсем потеряла голову. Помнишь?

Донна Мария улыбалась, какою-то печальной и как бы завороженной улыбкой, как улыбка спящего. Верхняя губа у нее несколько выступала над нижней, но чуть заметно, и скорбные углы опускались вниз, собирая тень в своем легком углублении. Все это производило впечатление печали и доброты, умеренных гордостью, которая обнаруживает нравственную высоту человека, много страдавшего и умеющего страдать.

Андреа думал, что ни у одной из его подруг он не встречал таких пышных волос, такого обширного и такого тенистого леса, где можно затеряться. История всех этих влюбленных в косу, воспламененных страстью и ревностью, девушек, сгорающих желанием погрузить гребешок и пальцы в живое сокровище, показалась ему красивым и поэтическим эпизодом монастырской жизни, и косматая головка смутно озарилась в его воображении, как сказочная героиня, как героиня христианской легенды, где описывается детство святой, обреченной на муки и на будущее прославление. И в то же время, в душе у него возник художественный образ. Какое богатство и разнообразие линий могла бы сообщить рисунку женской фигуры эта вьющаяся и распадающаяся масса черных волос!

Но они были не вполне черные. Он всматривался в них на другой день, за столом, когда на них падал свет. У них был темный оттенок фиалки, один из тех оттенков, какие бывают у синего сандала, или иногда у закаленной стали, или у полированного палисандрового дерева, и казались сухими, так что, при всей своей густоте, волосы были воздушными, они как бы дышали. Три ярких и мелодичных эпитета Альцея очень подходили Донне Марии самым естественным образом «Ιόπλοχ, άγνα, μειλιχόμειδε…» [16] Нежная, святая, сладостная… — Она говорила изысканно, обнаруживая утонченный ум, склонный к возвышенным темам, к редкому вкусу, к эстетическому наслаждению. Обладала широким и многосторонним образованием, развитым воображением, красочной речью тех, кто видел много стран, жил в разных климатах, сталкивался с различными людьми. И Андреа чувствовал в ее существе какое-то экзотическое очарование, чувствовал, что от нее исходило странное обольщение, таинственность расплывчатых призраков виденных ею далеких стран, оставшихся в ее глазах зрелищ, наполнявших ее душу воспоминаний. Это было неизъяснимое, невыразимое очарование, точно она носила в своем существе следы света, в котором она утопала, благоуханий, которыми она дышала, языков, которые она слышала, точно она, в смутном, побледневшем, неясном виде, носила в себе все волшебство этих стран Солнца.

Вечером, в большом, смежном с передней, зале она подошла к роялю и раскрыла его, говоря:

— Ты еще играешь, Франческа?

— Ах, нет, — ответила маркиза. — Вот уже несколько лет перестала заниматься. Решила, что просто слушать предпочтительнее. Все же принимаю вид покровительницы искусства, и зимой у себя в доме стараюсь завести немного хорошей музыки. Не правда ли, Андреа?

— Моя кузина очень скромна, Донна Мария. Она больше чем покровительница, она восстановительница хорошего вкуса. Как раз в этом году, в феврале, в ее доме, ее же старанием, были исполнены два квинтета, один квартет и трио Боккерини и квартет Керубини: почти совершенно забытая, но изумительная и вечно юная, музыка. Адажио и Минуэты Боккерини восхитительно свежи, только Финалы мне кажутся несколько устарелыми. Вы, конечно, его немного знаете…

— Помнится, я слышала один квинтет четыре или пять лет тому назад, в Брюссельской консерватории и он мне показался великолепным, и в высшей степени новым, полным неожиданных переходов. Я хорошо помню, как в некоторых частях квинтет, благодаря унисону, сводился к дуэту, но эффекты, достигнутые различием тембров, были чрезвычайно тонки. Мне не попадалось ничего подобного в других инструментальных композициях.

Она говорила о музыке с тонкостью знатока, и для выражения чувства, вызванного в ней данным произведением или всем творчеством данного композитора, находила остроумные слова и смелые образы.

— Я исполняла и слышала много музыки, — говорила она. — И по поводу всякой Симфонии, всякой Сонаты, и вообще всякого отдельного произведения, сохраняю зрительный образ, впечатление формы и цвета, целый ряд фигур, пейзаж, так что все мои любимые вещи носят название, по образу… Например, у меня есть Соната сорока невесток Приама; Ноктюрн красавицы, уснувшей в лесу; Гавот желтых дам; Песня мельницы; Прелюдия капли воды и т. д.