Владислав Реймонт - Земля обетованная

Друзей у него никогда не было, зато знакомых и приятелей — хоть отбавляй, но, по мере того как он входил в силу, они от него отдалялись, смешиваясь с серой толпой, — миллионы воздвигли между ними непреодолимую стену. С фабрикантами он тоже не поддерживал отношений: и времени не было, и презирал их. Кроме того, этому препятствовал и порождаемый конкуренцией антагонизм.

Осталось только несколько самых близких знакомых.

Но Куровского он избегал сам: тот не мог ему простить того, как он поступил с Анкой, и при каждом удобном случае давал это понять.

Мориц Вельт окончательно опротивел ему, и видеться с ним не было никакого желания.

С Максом Баумом они тоже разошлись, хотя и встречались довольно часто, и тот даже был крестным отцом его сына, но в их отношениях сквозил холодок, и они держались скорей на старом приятельстве, чем на дружбе. Макс, как и Куровский, жалел Анку и не находил для Кароля оправданий.

И Боровецкий в последнее время все сильней страдал от одиночества и образовавшейся вокруг него пустоты, которую не могли заполнить ни изнурительный труд, ни богатство.

Душа его страстно, безумно алкала чего-то.

Он сам не понимал, что с ним. Знал только одно: дела, фабрика, люди, деньги больше не интересовали его.

Одолеваемый такими мыслями, пришел он как-то на фабрику.

В огромных каменных корпусах кипела работа, и они сотрясались от грохота.

Боровецкий с мрачным видом прошел по цехам; ни на кого не глядя, не здороваясь, не интересуясь ничем, он двигался, как автомат, и потухший взор его скользил по работавшим станкам, по прилежным сосредоточенным труженикам, по окнам, в которые заглядывало весеннее солнце. Он поднялся на лифте в сушильню, где на длинных столах, на тележках, прямо на полу были разложены для просушки миллионы метров тканей, и, с холодным бессознательным ожесточением ступая прямо по ним, направился к окну, за которым виднелись поле и полоска леса на горизонте; и залюбовался ясным апрельским деньком, пронизанным теплом, солнцем, дарующим ни с чем не сравнимую радость, засмотрелся на молодую изумрудную траву, на девственно-чистые облачка, плывущие в вышине по зеленовато-голубому небу.

Но овладевшая душой глухая, смутная тоска прогнала его прочь от окна.

И он снова отправился в странствие по цехам и корпусам; шел среди адского грохота, шума и гула работающих станков, невыносимой жары, бьющих в нос ядовитых запахов и постепенно замедлял шаг, сознавая, что все это его собственность, царство воплощенной мечты.

И, припомнив давние свои мечты о таком вот могуществе, горько усмехнулся и подумал, как глубоко заблуждался, когда, не имея за душой ни гроша, воображал, что богатство принесет ему необыкновенное, экстатическое счастье.

«А что же оно дало ему на самом деле?» — мысленно задавался он вопросом.

Что чувствовал он в царстве осуществленной мечты?

Усталость и опустошенность.

И безотчетную, беспричинную тоску, все сильней терзавшую его алчущую душу.

А там, за окнами красильни, в полях идет весна, сияет солнце, звенят детские голоса, весело чирикают воробьи, дым из труб розовыми облачками тает в небе; там все дышит бодрящей свежестью, первозданной чистотой, полнится светлой радостью возрождающейся природы, и хочется бежать на вольный простор, кричать, петь, кататься по траве, парить с облаками, лететь с ветром, раскачиваться с деревьями, — жить полнокровной жизнью, повинуясь велению сердца. Жить, жить!..

«Ну а дальше что?» — прислушиваясь к шуму фабрики, уныло спросил он себя и не нашел ответа.

«Я получил то, о чем мечтал, к чему стремился!» — с неукротимой яростью раба подумал он, глядя на красные кирпичные стены фабрики, на этого Молоха, который, злорадно поблескивая тысячью окон, работал с таким остервенением, что все содрогалось, и, ублажая его, гремел многоголосый хор машин.

Оставаться на фабрике было невмоготу, и он направился в контору.

Просители, коммерсанты, торговые агенты, чиновники, рабочие, ищущие места, с нетерпением поджидали его в приемной, тысяча дел требовала решения, а он, проскользнув в боковую дверь, не торопясь зашагал в город.

Скука и неизбывная тоска снедали его душу, и он ничего не замечал вокруг.

В городе, залитом потоками солнечного света, бурлила жизнь. С невообразимым шумом работали тысячи фабрик, напоминая своим видом неприступные крепости. Изо всех улиц, закоулков, из домов, даже с полей доносился гул ратного труда: надсадные вопли, торжествующие клики победителей, тяжелое, напряженное дыхание машин — всюду кипел бой не на жизнь, а на смерть.

Как все это ему надоело!

С нескрываемой насмешкой посмотрел он на проехавшего мимо барона Мейера; самодовольный, купаясь в лучах своего могущества, развалился он в роскошном экипаже, похожий на раздобревшего от золота борова.

«Скотина! Материальные блага для него важнее всего! Почему же мне богатство не в радость? Счастливцы!» — с завистью подумал он.

Увы, он не умел наслаждаться жизнью подобно лодзинским миллионерам.

Да и что могло привлекать его?

Женщины? Но он так много любил и был так любим, что пресытился любовью.

Развлечения? Но какие? Все они только отнимали силы, а взамен ничего не давали, кроме скуки, которая становилась еще нестерпимей.

Вино? Но чрезмерный труд подорвал его здоровье, и он уже два года был на строгой диете и ничего, кроме молока, не пил.

Окружать себя роскошью, кичиться богатством тоже было чуждо его натуре.

Наживать деньги? Зачем? Ему с лихвой хватало его доли доходов.

Разве он и так не был их рабом, разве не отняли они у него силы, самое жизнь? Разве не тяготили его эти золотые оковы?

«Да, Мышковский был прав, когда проклинал чрезмерный труд и бессмысленное накопительство», — подумал он.

И ему стало совсем грустно, когда он представил себе теперешнюю свою жизнь и впереди долгие, долгие годы, сулившие лишь тоску и душевные терзания.

Он шел, сам не зная куда, и неожиданно для себя оказался в хеленовском парке.

Он прогуливался по размякшим дорожкам и, словно видя впервые, пристально смотрел на зеленую траву, на молодые листочки, трепетавшие в пронизанном солнцем, еще не прогревшемся воздухе.

В пустынных аллеях с важностью прохаживались вороны да, нарушая глубокую тишину, с веселым чириканьем летали воробьи.

Он ходил до изнеможения, бессознательно возвращаясь туда, где когда-то встречался с Люцией.

— Люци… Эмма!.. — вполголоса произнес он и, печальным взором окинув пустынный парк, с горечью подумал, что никого не ждет и к нему никто не придет, не нарушит его одиночества.

Казалось, это было так недавно, но невозвратно!

Да, когда-то он жил полной жизнью, любил, увлекался.