Владислав Реймонт - Земля обетованная

— Кто там живет? — резко спросил он, указывая лакею на окна.

— Сейчас выясню, милостивый пан.

«Я болен, а они веселятся! На какие деньги веселятся? Откуда у них деньги на веселье?» — с раздражением думал Шая, не в силах оторвать взгляд от окон.

— Дом Е, четвертый этаж, пятьдесят шестая квартира, живет там Эрнест Рамиш, мастер из пятого ткацкого цеха, — быстро доложил лакей.

— Хорошо, пойдешь и скажешь, чтобы они перестали играть, потому что я не могу уснуть, я не желаю, чтобы они развлекались. Вели заложить коляску. Да, наверно, Эрнест Рамиш получает слишком много, раз у него есть деньги на развлечения, — повторял Шая, вбивая себе в память это имя.

— Сейчас приеду. До свиданья! — со злостью ответил Боровецкий и положил трубку. (Это Люция просила его немедленно приехать в рощу Мильша, у нее, мол, чрезвычайно важное дело.)

— В такое время ехать в рощу! Сумасшедшая, ей-Богу! — досадливо шептал он.

С шести утра он был в конторе, не имея ни минуты свободной, — бегал на фабрику проследить за печатанием новых рисунков, ездил в главную контору по поводу злоупотреблений, которые обнаружил Бухольц на главном складе, всюду побывал, много писал, дал тысячи советов, тысячи дел бурлили в его мозгу, тысячи людей ждали его распоряжений, сотни машин нуждались в его указаниях; он спорил с Бухольцем, к тому же был в нервном напряжении из-за того, что уже несколько дней ждал телеграмму от Морица с сообщением, в какой цене хлопок; он был донельзя утомлен работой, этим ужасным ежедневным ярмом, которое он, выручая Кнолля, надел на свою шею, был ошеломлен масштабами и количеством дел, которые ему приходилось вести, а тут еще эта сумасшедшая зовет его куда-то за город на свидание.

Его раздражение все усиливалось.

Сегодня у него не было времени даже выпить чаю — Бухольц, хотя и больной, приказал нести себя в кресле в контору, во все вмешивался, кричал на всех и только сеял страх и смятение среди служащих.

— Пан Боровецкий, — позвал он, сидя с укутанными ногами, в потертой фетровой шляпе и с палкой на коленях. — Позвоните, пожалуйста, Максу, чтобы он ни на один рубль не давал товару Мильнеру в Варшаве. Мильнер брал у нас в кредит и уже слишком много задолжал, а у меня как раз есть известие, что он очень быстро движется к краху.

Боровецкий позвонил и принялся просматривать длинные колонки цифр.

— Пан Горн! Проверьте, пожалуйста, этот фрахт, тут есть ошибка, железная дорога взяла лишнее, они должны были посчитать тарифы по другому номеру, — кричал он Горну, который уже несколько дней, а точнее с воскресенья, был по желанию Бухольца переведен из конторы при печатном и белильном цехах в личную контору Бухольца.

Горн, очень бледный, с глазами, красными от усталости и бессонницы, машинально подсчитывал, шепча синими губами, цифры, колонки которых плясали перед его глазами, будто хлопья сажи. То и дело зевая, он с тоской поглядывал на часы, дожидаясь полудня.

— Той бабе, которой вы протежируете, пусть выдадут двести рублей — и пусть идет их пропивать. Да она вся со своими щенками и пятидесяти не стоит!

— Значит, юридический отдел уладил это дело?

— Да, и она должна нам выдать официальную расписку. Бауэр, проследите за этим делом, надо же с ним наконец покончить, а то кто-нибудь еще подговорит эту бабу, чтобы она подала на нас в суд.

Горн опустил голову пониже, скрывая злорадную, торжествующую усмешку.

— Пан президент, лошади у вас дома?

— Если вам надо, возьмите, и вообще берите их, когда только потребуется. Сейчас позвоню в конюшню. Подтолкни, болван! — крикнул он лакею, и тот подтолкнул кресло к внутреннему фабричному телефону.

— Конюшня! — резко закричал Бухольц. — Побыстрее коляску к дворцу. И когда пан Боровецкий потребует лошадей — сразу приезжать! Говорит Бухольц, дуреха! — крикнул он, отвечая телефонистке, спросившей, кто говорит.

Лакей подвез его обратно к столу и стал рядом.

— Пан Горн, сядьте поближе, я вам подиктую. Да быстрей шевелитесь, когда я с вами говорю! — со злостью воскликнул старик.

Горн только прикусил губу, сел и стал писать под диктовку — Бухольц быстро произносил одну фразу за другой, не переставая заниматься другими делами, то и дело покрикивая:

— Не спите, пан Горн! Я вам плачу не за сон. — И громко стучал палкой об пол.

Горна это ужасно раздражало, и вообще он в этот день был так расстроен, что с трудом сдерживался, внутри у него все кипело.

Зазвонил телефон.

— Барон Оскар Мейер спрашивает, застанет ли он через полчаса пана президента?

— Скажите ему, пан Боровецкий, что я никого не принимаю, лежу в постели.

Кароль передал ответ и прислушался.

— Чего он еще хочет?

— Говорит, что у него важное личное дело.

— Я никого не принимаю! — вскричал Бухольц. — У барона Оскара Мейера может быть важное дело к моей собаке, но не ко мне. Болван! Хам! — бросал он в перерывах между диктуемыми фразами.

Он терпеть не мог Мейера и во всеуслышание издевался над баронством, которое купил себе в Германии Мейер, бывший его рабочий-ткач, а ныне фабрикант шерстяных изделий, ворочавший миллионами.

— Побыстрей, пан Горн! — со злостью крикнул он.

— А я обеими руками писать не умею.

— Как это понимать?

— А так, что я не могу писать быстрей, чем пишу.

Бухольц продолжил диктовку, но уже несколько медленнее, потому что Горн, будто назло, еле-еле двигал пером и все более гневно хмурил брови.

В конторе стало совсем тихо.

Боровецкий, в пальто, стоял у окна и с нетерпением поджидал лошадей.

Конторские служащие, уткнувшись в бумаги, работали лихорадочно, затаив дыхание и боясь перемолвиться словом, — присутствие Бухольца нагоняло страх на всех, кроме Бауэра, давнего друга и поверенного президента, того самого, который, по предположению Кароля, вероятно, передал тайно телеграмму Цукеру.

Наконец лошади появились, и Бухольц крикнул вслед уходившему Боровецкому:

— Загляните сюда, как вернетесь.

Боровецкий не ответил, только втихомолку выругался — он был настолько измучен работой и тщетным ожиданием телеграммы от Морица, что едва держался на ногах.

Кучеру он велел ехать в рощу Мильша.

Перед старой пивоварней, огромным полуразрушенным зданием, которое, будто некий всеми заброшенный труп, одиноко гнило за городом, Кароль приказал остановиться и ждать его.

Обойдя вокруг здание без дверей, с выбитыми стеклами окон, с прохудившейся крышей и ветхими стенами, с которых рыжие обломки кирпичей падали в топкую грязь, и миновав длинные заборы у складов, Боровецкий по болотистому пустырю, увязая по щиколотки, добрался до так называемой «рощи Мильша».

— Черт бы побрал всех истеричек! — бранился он все более злобно, так как глинистая, раскисшая земля налипала на обувь и он с трудом вытаскивал ноги из грязи. Иерусалимская сумасбродка! — сердито приговаривал он, чувствуя, что смешон в роли любовника, вынужденного шлепать по грязи ради свидания на другом конце города, в роще, в марте месяце!