Владислав Реймонт - Земля обетованная

— Мы запрещаем так говорить о Горне! — хором закричали женщины, глядя на Каму, которая, отпустив голову Кароля, резко отскочила и, вся раскрасневшаяся, с горящими глазами, сердито воззрилась на него.

— Я от своих слов не отказываюсь и готов доказать, что я прав. Если он хотел оставить службу — он мог это сделать, если у него были претензии к Бухольцу — он мог их высказать: с Бухольцем легче договориться, чем с другими, потому что Бухольц умный человек. Но зачем было устраивать такой скандал — разве что из тщеславия, чтобы в Лодзи о нем говорили. Да, мальчишки будут дивиться его смелости и отваге. Великое геройство — отругать больного старика. Бухольц ему никогда этого не простит, будет мстить до самой смерти, память у него хорошая.

— Э, долго это не протянется, слава Богу, он, кажется, тяжело болен! — весело воскликнула Кама.

— Кама, что ты болтаешь!

— И ничегошеньки он Горну не сделает. Горн поедет в Варшаву, к себе домой, и будет над Бухольцем потешаться. Правда, тетя?

— А что он шваба обругал, это уже при нем останется.

— У Бухольца руки длинные — и до Варшавы достанут. Он найдет способ, чтобы Горна взяли на заметку, сделает так, как Мюллер сделал с Обрембским, и Горн поостынет — времени будет вдосталь.

Где-то невдалеке пронзительно загудел гудок.

— Кречковский, это твой соловушка тебя кличет, — засмеялся кто-то.

— Хоть бы ему поскорей голос потерять! — промолвил высокий худощавый блондин в очках и, встав из-за стола, торопливо вышел.

— А разговор действительно был резкий, пан Кароль? — спросила пани Стефания, подсаживаясь к Каролю, вся такая же сиреневая, как в субботу в театре.

— Более чем резкий — Горн был готов кинуться на Бухольца.

— Удалец парень, милостивая пани, надо было ухватить шваба за чуб да надавать ему тумаков.

— Пан Серпинский, это вам не свара с мужиком.

— А почему бы и нет? Известно же, милостивая пани, что Бухольц с людьми обращается, как с собаками. Псякрев! — И, мгновенно спохватившись, он умолк. — Прошу прощения, милостивая пани, увлекся, а вот и моя скотина замычала. — Он заторопился, быстро перецеловал руки всем дамам мощный, оглушительный гудок проникал сквозь оконные стекла, призывая на работу.

И так, по очереди, столовники быстро поднимались, оставляя обед недоеденным, кивали всем, не имея времени на более долгое прощанье, и выбегали прочь, натягивали пальто уже на лестнице; они бежали на фабрику, подгоняемые гудками, которые, подобно канонаде, гремели над городом и звали на работу. Каждый знал голос своего гудка, и каждый, услышав этот ненавистный голос, бросал все и мчался сломя голову, только бы не опоздать.

Лишь Боровецкий не прислушивался к гудкам да Малиновский, молодой техник из конторы Шаи; Малиновский все время ел молча, то и дело что-то быстро записывая в блокноте, лежавшем рядом с его тарелкой; порой он устремлял свои зеленые глаза на лицо пани Стефании, тихо вздыхал, приглаживал волосы и катал шарики из хлеба, которые затем долго разглядывал.

Лицо у него было бледное, белее некрашеного ситца, пепельного цвета волосы и усы, а глаза странно зеленые и все время менявшие цвет. Он неизменно привлекал внимание: он был очень красив, очень робок и всегда очень молчалив.

— Тетя, а пан Малиновский сегодня сказал хоть одно слово? — спросила Кама, которая с особым удовольствием ежедневно его мучила.

Занятая беседой с Боровецким, Лапинская не ответила, а Малиновский опустил глаза и со странной нежной улыбкой снова принялся что-то записывать.

Теперь и сидевшие за столом женщины начали одна за другой подниматься и выходить — все они где-то работали.

Отчаянно зазвонил звонок в передней.

— Это мой Матеуш! Телеграмма! — воскликнул Кароль, хорошо знавший манеру звонить своего слуги.

И действительно, появился Матеуш с телеграммой от Морица.

— Оно только что пришло, и я вмиг, — доложил он.

— Пусть оно хорошенько вытирает ноги в передней, если оно ходит в грязных сапогах! — энергично скомандовала Кама.

Не обращая внимания на любопытные взгляды, Боровецкий подсел к окну и стал читать телеграмму:

«Все хорошо. Кнолль, Цукер, Мендельсон покупают. Первую партию отправил утром. Свози ко мне. Переплата пятнадцать процентов. Запасы невелики. Вернусь через неделю».

Кароль жадно пробежал телеграмму и не мог скрыть своей радости.

— Хорошие вести, пан Кароль? — спросила пани Стефания, глядя сиреневыми глазами на его просиявшее лицо.

— Очень хорошие!

— От невесты! — воскликнула Кама.

— Нет, всего лишь от Морица из Гамбурга. Хороша невеста! Если Кама будет паинькой, я сосватаю ее за Морица.

— Он еврей, не хочу, не хочу! — затопала ногами Кама.

— Ну, тогда за Баума.

Но Камы уже не было в комнате. Боровецкий начал прощаться.

— Вас-то гудки, кажется, не зовут.

— Все равно сегодня я должен спешить больше, чем всегда.

— Да, конечно, у вас никогда нет времени побыть с нами, уже три недели вы у нас не бывали вечером! — В голосе пани Стефании звучал легкий упрек.

— Пани Стефания, я не смею поверить, что мое отсутствие было замечено, я не так тщеславен, но я знаю твердо, что, пропуская эти вечера, я потерял гораздо больше, чем вы, гораздо больше.

— Как знать! — прошептала она, подавая ему на прощанье руку, которую он крепко поцеловал и вышел из столовой.

В передней ему преградила дорогу Кама.

— Пан Кароль, у меня к вам большая просьба, очень-очень большая…

— Слушаю и заранее обещаю все исполнить. Пусть дитятко попросит.

Кама не смотрела на него — короткие завитки черных волос закрывали весь ее лоб, и она их не откидывала; опершись спиною о дверь, сжав кулачки, она долго собиралась с духом.

— Пожалуйста, не браните Горна, помогите ему. Он этого заслуживает, он такой добрый, такой благородный, и ему в Лодзи так плохо, никто его не любит, все над ним смеются, а мне это неприятно, мне очень больно, я бы так хотела, чтобы… Иисусе, Мария, я не хочу, чтобы так было! — воскликнула она, разражаясь рыданьями, и убежала в столовую, потеряв одну туфельку.

«Дитятко влюбилось», — подумал Кароль, минуту постоял, затем поднял туфлю и пошел с ней в столовую, отворил дверь и, удивленный, остановился.

Кама в одних чулках гонялась за бегавшей вокруг стола маленькой болонкой, которая держала в зубах другую туфлю.

Девушка хохотала до слез, стараясь поймать воришку, но умница собачка ухитрялась в последний миг вывернуться и убежать, а когда погоня прекращалась, клала туфельку на пол и с озорным видом выжидала.

— Пиколо, отдай туфельку Каме, слушайся Каму, Пиколо! — приказывала Кама, потихоньку придвигаясь, но собачка разгадывала хитрость, хватала туфельку в зубы и опять убегала.