Владислав Реймонт - Земля обетованная

Теперь Кароль направился прямо к Бухольцу, он шел не спеша, ему было не по себе от сердечности Мюллера и еще больше — от радости Мады. Он шел и улыбался некой смутной мечте, контуры которой все отчетливей проступали в его воображении. Да, он чувствовал, что Мюллер не колеблясь отдал бы за него свою дочь.

Кароль рассмеялся вслух, вспоминая толстого, краснолицего немца в бумазейной куртке, в засаленных панталонах и старых шлепанцах на фоне роскошной гостиной. Да, Мюллер смешон, но ему-то какое до этого дело.

— У Мады бездна природного очарованья да кругленький миллион в придачу! А, к черту! — пробурчал он. — И все же…

И в голове у него замелькали всякие предположения и комбинации, но он быстро их отогнал, вспомнив Анку и ее письмо, которое получил утром и еще не прочитал.

— Вечно какие-то препятствия, вечно ты раб обстоятельств! — прошептал он, входя в кабинет Бухольца.

После недавнего приступа Бухольц стал быстро поправляться он не только уже бывал, как прежде, в своей домашней конторе, но начал и на фабрику захаживать, бродить по цехам, опираясь на палку или на кого-то из служащих. С Боровецким у него сохранились хорошие отношения, хотя тот отказался от места и по нескольку раз на день вступал с Бухольцем в спор.

Старик во всем доверял Каролю, нуждаясь в его помощи до возвращения Кнолля, — зять же, когда его вызвали в связи с болезнью тестя, ответил телеграммой, что приедет лишь в том случае, если старик умрет, а пока он не намерен рисковать успехом своих дел.

Бухольц просматривал большую книгу, которую поддерживал перед ним Аугуст; он только покосился на Кароля, кивнул ему и продолжал проверять статьи бюджета. Кароль молча принялся сортировать корреспонденцию, затем стал просматривать планы и сметы установки дорогого нового оборудования в красильном цехе по его же проекту; работа была срочная, на новых машинах собирались печатать товар уже в следующем зимнем сезоне.

На дворе быстро смеркалось, в парке, видневшемся из окна конторы, становилось все темнее, зашумели деревья; раскачиваясь от ветра, они заглядывали в окна, трясли на свету ветвями, потом распрямлялись опять.

Работа у Кароля не клеилась, ежеминутно вспоминался Мюллер тогда он откладывал в сторону листы плотной бумаги с чертежами, цифрами, пометками и погружался в раздумье. В конторе стояла тишина, только слышно было, что ветер усиливается, он трепал деревья, ударял ветвями о стены и окна и с глухим шумом перекатывался по жестяным крышам. Мерцали электрические лампы, свет их скользил по черным шкафам, где стояли рядами огромные гроссбухи с белыми цифрами на корешках, указывающими год.

Бухольц оторвался от книги и прислушался к отдаленным звукам гармони, доносившимся с ветром из семейных рабочих домов. Рот его нервно дергался, круглые ястребиные глаза, более красные, чем обычно, словно затмила грусть.

— Скучно здесь, не правда ли? — тихо произнес старик.

— Как и должно быть в конторе.

— А мне почему-то вдруг захотелось послушать музыку, только очень громкую, очень шумную, мне даже было бы приятно видеть людей, много людей.

— Да вы, пан президент, еще успели бы в театр. Всего девятый час.

Бухольц не ответил — откинув голову на спинку кресла, он смотрел в пространство, и на лице у него становилось все заметней выражение досады и скуки.

— Как вы себя сегодня чувствуете, пан президент? — спросил Кароль.

— Хорошо, хорошо! — ответил Бухольц сдавленным голосом, и горькая усмешка искривила его синие губы.

Нет, ему не было хорошо — сердце-то билось спокойно, нормально, боль в ногах прошла, и двигался он достаточно свободно, однако ему было не хорошо. Он ощущал в теле странную тяжесть, трудно было думать, течение мыслей то и дело прерывалось, и он впадал в состояние тупой апатии; работа нагоняла скуку, цифры, прибыли, убытки — все ему нынче стало безразлично. А где-то в глубине, за гранью сознания, сквозь гнетущую, серую пелену скуки пробивались проблески смутных желаний, мгновенные всплески каких-то непонятных чувств, но, не доходя до сознания, меркли, исчезали, и снова мозг затопляло тьмою, а сердце — тоскливым разочарованием.

— Ох, как пусто в доме! — вздохнул Бухольц, обводя глазами контору, шкафы, окна, Аугуста, который, опершись спиною о дверной косяк и ощутив на себе взгляд хозяина, быстро распрямился в ожидании приказов. Бухольц теперь смотрел на окружающее каким-то странным испытующим взором, будто видел все это впервые, но вот он бессильно сник, опустил голову на грудь — дышать стало тяжело, сердце сдавил сильный болезненный спазм необъяснимого страха; старик еще цеплялся взглядом то за черные точки цифр на белой странице, то за яркие блики на большой бронзовой чернильнице, а порой словно хватался за стихающие звуки гармони, за шумы в парке и далекий, глухой уличный гул, но все равно душа неудержимо низвергалась куда-то в бездну, в жуткий мрак и тишину.

Еще не было десяти, когда Кароль закончил работу и подал старику бумаги, подробно объясняя каждую статью.

— Хорошо, хорошо! — говорил Бухольц, хотя почти ничего не слышал.

Все это нисколько его не интересовало, сознание того, как уныло и одиноко он живет, чувство разочарования и бессилия сжимали душу будто тисками.

— Зачем я этим занимаюсь! Сколько что стоит, это дело кассира, — с досадой проговорил он.

Боровецкий собрался уходить.

— Уже уходите?

— На сегодня я работу закончил. Спокойной ночи.

Кароль пожал старику руку и вышел, а Бухольц не решился попросить его остаться — в последнюю минуту ему стало стыдно своего необъяснимого, ребяческого страха. Он прислушивался к затихающим вдали шагам Боровецкого и дорого бы дал, чтобы тот возвратился.

— Идем наверх, Аугуст! — пробормотал он, встал и пошел сам, без помощи лакея, который, идя за ним, гасил свет и запирал двери.

Другой лакей, дежуривший в передней, нес перед ними свечу, и Бухольц медленно брел по большому, притихшему, пустынному дому. И так остро ощущал он сегодня эту пустоту, таким тягостным было одиночество, что он направился к жене, но та спала, укрывшись чуть не с головою, на подушке виднелся только кусочек ее восково-желтого лба; от шагов мужа она не проснулась, зато попугай, вспугнутый ярким светом, соскочил с клетки и, уцепившись коготками за занавеску, жалобно прокричал:

— Болван, болван!

Бухольц, огорченный, повернулся и пошел к себе.

— Аугуст! — негромко позвал он.

Лакей застыл в выжидательной позе, но Бухольц ничего ему не сказал; сидя в кресле возле печки, старик помешивал догоравшие угли неизменной своей палкой и со странным, непривычным для него страхом думал о том, что останется один.

— Закрой ставни! — распорядился он, сам проверил, хорошо ли это выполнено, — пощупал железные ставни, разделся, лег и попробовал читать, но глаза были как свинцовые, он не мог ими ворочать.