Владислав Реймонт - Земля обетованная

— Приходите завтра, тогда поговорим.

— Сколько примерно потребуется угля для вашей фабрики?

Ответа не последовало.

Воцарилось молчание. И под торжественный звон колоколов и пение толпы из костела, как длинная змея, потянулась процессия во главе с ксендзом под красным балдахином. Сверкая, точно чешуей, белыми, желтыми, красными нарядами баб вперемешку с черными кафтанами мужиков, с золотыми пятнами горящих свечей, медленно поползла она между зеленой грядой берез и серым костелом, обвиваясь вокруг него своим длинным телом.

Раскаленный воздух дрожал от мощного хора, который, устремясь к белесому небу, спугнул с башенок костела, с просевшей монастырской крыши голубей, и они тучей кружили в вышине.

Процессия вернулась в костел, голоса смолкли, и только на березах сонно шелестели и трепетали листья да в монастыре гоготали гуси. Но вот из костела снова донеслось пение, звуки органа и звон колокольчиков.

Жара усиливалась; солнце накаляло гонтовые крыши и, казалось, убивало все живое, — такая тишина нависла над просторами полей, над замершими садами, подернутыми опаловой дымкой зелеными лугами, над темной полосой лесов на горизонте, желтевшими тут и там песчаными проплешинами и взлобками.

— Говорят, Нейман пошел ко дну? — спросил Макс у Вильчека.

— Ага.

— Окончательно?

— Нет, еще держится… на тридцати процентах. А вы теряете что-нибудь на этом?

— Кое-что он нам должен, — Макс нетерпеливо махнул рукой.

— Я мог бы найти человека, который скупит ваши векселя, конечно, по сходной цене и за хорошие комиссионные для меня.

— Вы что, черт побери, и на этом зарабатываете?

— И еще кое на чем! — смеясь, воскликнул Вильчек.

— А Куров вы хорошо знаете? — спросил Макс, чтобы переменить разговор, так как Кароль неприязненно поглядывал на Вильчека и упорно молчал.

— Я тут родился, тут скотину пас, отцовских гусей, тут вожжой меня, бывало, вытягивали. Ксендз Шимон мог бы кое-что об этом рассказать. Может, не верите, что я скотину пас? — насмешливо спросил он при виде растерянной мины Макса.

— Глядя на вас, трудно этому поверить.

— Ха-ха-ха, вы мне льстите! Да, да, и скотину пас, и вожжой стегали меня! В орган помогал воздух поддувать, монастырской братии сапоги чистил, в костеле подметал, и не только там! Всякое бывало! Но я не стыжусь этого, — факт остается фактом. Впрочем, опыт — это капитал, приносящий сложные проценты.

Макс промолчал, а Кароль пренебрежительно посмотрел на Вильчека и иронически улыбнулся. В самом деле, одетый франтом, тот выглядел довольно нелепо: на нем были светлые клетчатые панталоны, лакированные штиблеты, яркий галстук, заколотый булавкой с большим бриллиантом, модный сюртук и блестящий цилиндр, по белому шелковому жилету вилась массивная золотая цепочка от часов, на пальцах красовались дорогие кольца, которые он беспрестанно вертел, а на носу для шика — золотое пенсне. Все это никак не вязалось с его одутловатой прыщавой физиономией, маленькими хитрыми глазками под низким морщинистым лбом, с большой приплюснутой головой с неопределенного цвета волосами, разделенными на прямой пробор. А длинный острый нос и толстые вывернутые губы делали его похожим на помесь мопса с аистом.

Вильчек, не смущаясь тем, что ему не отвечают, поглядывал на них с высокомерно-снисходительной улыбкой. А когда богослужение кончилось и из костела повалил народ, он приосанился, отчего его фигура приобрела совсем квадратную форму, и, придвинувшись поближе к Каролю, надменным взглядом мерил куровских обывателей и обывательниц, своих сверстников и приятелей, с которыми пас скотину, а те с восхищением смотрели на него, не осмеливаясь подойти поздороваться.

Униженно поклонившись подошедшей Анке и покраснев от удовольствия, когда та пригласила его к обеду, он стал громко, чтобы все слышали, благодарить ее.

— Спасибо, сегодня никак не могу: на праздник съехались домой мои сестры, — говорил он. — Очень сожалею, это большая честь для меня, но ничего не поделаешь, придется отложить до другого раза.

— А сейчас мы идем к ксендзу Шимону, — сказала Анка.

— Я провожу вас: мне тоже надо его проведать.

Они шли не спеша, протискиваясь сквозь толпу на кладбище.

Мужики в диагоналевых полукафтаньях, в картузах с блестящими козырьками и деревенские бабы в ярких платках и шерстяных домотканых юбках почтительно кланялись им; а приехавшие на праздники к родным рабочие — их тут было большинство — стояли с независимым видом, вызывающе поглядывая на «фабрикантов», — как их тут называли.

Перед Каролем никто не снимал шапки, хотя он узнавал в лицо многих рабочих с фабрики Бухольца.

Зато к Анке часто подходили женщины, и кто целовал, кто просто пожимал ей руку и обменивался несколькими словами.

Кароль шел за ней, взглядом заставляя расступаться толпу; Макс с любопытством смотрел по сторонам, а замыкал шествие Вильчек.

— Ну, как поживаете? Как поживаете? — удостаивая кое-кого своим благосклонным вниманием, громко спрашивал он и, пожимая протянутые руки, осведомлялся о здоровье, детях, работе.

Ему кланялись и дружелюбно, даже с гордостью, смотрели на него: это был свой человек, ведь с ним они пасли скотину, а бывало, и дрались.

— Да вы тут известная личность! — сказал Макс, когда они подошли к ксендзову саду.

— А как же! Пана Вильчека любят и гордятся им, — заметила Анка.

— От ихней любви только мои светлые перчатки запачкались и пропотели. — С этими словами он снял перчатки и демонстративно забросил их в кусты.

— На обратном пути подберет, — вполголоса обронил Кароль.

Но Вильчек услышал и от злости закусил губу.

Ксендз Шимон занимал в торце монастыря несколько нижних комнат, переделанных из келий; окнами они выходили в сад, который поддерживался в образцовом порядке.

Просторное крыльцо, судя по не успевшему потемнеть дереву, было пристроено недавно.

Стена дома была увита диким виноградом, зелеными фестонами, свисавшими на окна, а росшие рядом пышные кусты сирени протягивали в комнаты цветущие кисти.

Ксендз Шимон, пройдя монастырским двором, только что вернулся из костела и теперь радушно встречал их в угловой гостиной, побеленной известью, сквозь которую проступали неяркие краски и стертые очертания старинных фресок, покрывавших своды.

В комнате, затененной деревьями и кустами сирени, царил зеленовато-фиолетовый полумрак, и когда они вошли, на них повеяло прохладой и сыростью.

— Как поживаешь, Стах? Что ж ты, пострел, вчера не зашел, а?

— Приехали сестры, и я ни на шаг не мог отлучиться из дому, — оправдывался Стах, целуя ксендзу руку.

— Знаю, отец твой говорил мне. Что ж ты на хорах отца не заменил? Старик еле ноги таскает. Ясек, сорванец, подай трубку да папирос для господ.