Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь

Когда Жак опомнился, то с изумлением услышал шум проливного дождя. Где он? На земле, совсем рядом, он нащупал рукоятку молотка, который задел, опускаясь на мешки, и волна блаженства залила все его существо. Итак, свершилось! Он обладал Севериной и не схватился за молоток, чтобы размозжить ей череп! Он овладел ею без ожесточения, без свирепого желания убить и забросить за спину, как отнятую у других добычу. Он больше не ощущал жажды отомстить за давно забытые обиды, отчетливое представление о которых уже утерял, кровожадной злобы, передававшейся от самца к самцу со времени первого обмана, совершенного во мраке пещер. Нет, обладание Севериной заключало в себе сильные чары, она принесла ему исцеление, потому что казалась отличной от других: под ее слабостью таилась сила, кровь убитого стала для нее броней, внушавшей ему трепет. Она возвышалась над ним — не посмевшим убить. Охваченный умилением и признательностью, словно желая раствориться в ней, Жак опять привлек ее к себе.

Северина самозабвенно отдавалась ему, она была счастлива, что может прекратить борьбу, смысл которой представлялся ей сейчас непонятным. Почему она так долго противилась? Ведь она обещала, ей давно следовало покориться, к тому же в этом столько сладостного блаженства! Теперь она хорошо понимала, что давно к тому стремилась, даже тогда, когда ей казалось, будто так отрадно длить ожидание. Все ее существо трепетало, жаждало любви — безграничной и беспредельной, но по воле злого рока ей приходилось до сих пор сталкиваться лишь с гнусным пороком и животной грубостью. Жизнь втаптывала ее в грязь и в кровь так свирепо, так безжалостно, что в ее прекрасных голубых глазах, доверчиво глядевших из-под темного шлема черных волос, все еще жило выражение ужаса. Вопреки всему, Северина сохранила душевную чистоту, она отдавалась Жаку, которого обожала, так, как девушка впервые отдается любимому: ей хотелось раствориться в нем, стать его рабыней. Отныне она принадлежала ему, он мог поступить с нею, как ему заблагорассудится.

— О мой любимый, возьми меня, я вся твоя, у меня нет больше своих желаний.

— Нет, нет, любимая! Это ты — госпожа, я хочу лишь одного — любить тебя и покоряться.

Шли часы. Дождь уже давно прекратился, станцию окутала глубокая тишина, ее нарушали лишь далекие, неясные голоса, долетавшие с моря. Северина и Жак еще не разомкнули объятий, когда поблизости грянул выстрел, и они в испуге вскочили на ноги. Приближался рассвет, в небе — над устьем Сены — показалось бледное пятно. Что это был за выстрел? Какое безумие, какая неосторожность, что они так долго тут задержались! И внезапно в их воображении возник Рубо, преследующий их с револьвером в руке.

— Не двигайся! Погоди, я сперва погляжу.

Жак тихонько приблизился к двери. Мрак еще не рассеялся; и вдруг он услышал приближающийся шум мужских шагов, потом узнал голос Рубо; тот подгонял сторожей, крича, что он хорошо разглядел троих злоумышленников, воровавших уголь. Вот уже несколько недель не проходило ночи, когда бы Рубо не мерещились воображаемые грабители. На сей раз под влиянием внезапного страха он наугад выстрелил в темноту.

— Скорее, скорее! Тут нельзя оставаться, — прошептал Жак. — Они, чего доброго, заглянут в сарай… Беги!

В неудержимом порыве они кинулись друг другу в объятия, их губы слились в поцелуе, у них перехватило дыхание. Северина, едва касаясь земли, побежала вдоль здания депо, под защитой высокой стены, а машинист неслышно притаился за глыбой угля. И как раз вовремя: Рубо и в самом деле вздумал осмотреть сарай. Он клятвенно уверял, что жулики — там. Фонари железнодорожников плясали над самой землей. И тут началась перебранка. В конце концов, сердясь, что они только даром потратили время, все повернули назад, к станции.

Жак успокоился и уже решил было отправиться спать на улицу Франсуа-Мазлин, но тут, к своему, удивлению, едва не столкнулся с Пеке: тот, бормоча ругательства, поправлял на себе одежду.

— В чем дело, старина?

— И не говорите! Эти проклятые остолопы разбудили Сованья. Он услышал, что я у его сестры, и пожаловал в одной рубахе, я едва успел в окно выскочить… Вы только послушайте, что там творится!

Из темноты неслись отчаянные женские вопли и рыдания, а грубый мужской голос изрыгал проклятья.

— Подумать только, опять он ей задал взбучку! Бабе уже тридцать два, а он, как застанет ее с мужчиной, лупит, точно девчонку… Такая уж у нее доля, он ей брат, и я в это дело не лезу!

— А я-то думал, что против вас он ничего не имеет, — удивился Жак, — что он выходит из себя, только когда застает ее с кем-нибудь другим.

— Да его не поймешь! То он меня будто не замечает. А то вдруг опять принимается ее бить… Но вообще-то он любит Филомену. Ведь она ему сестра, он на все пойдет, но с ней ни за что не расстанется. Только требует, чтобы она себя держала построже… Вот дьявол! Ей нынче досталось на орехи.

Крики стихли, сменились жалобным оханьем; машинист и кочегар ушли. Через десять минут они уже спали глубоким сном на двух соседних койках в небольшой комнате, выкрашенной в желтый цвет; всю ее обстановку составляли четыре ложа, четыре стула и стол, на котором стоял одинокий цинковый таз.

С той поры при каждой ночной встрече Жак и Северина испытывали огромное блаженство. Разумеется, им не всегда покровительствовали грозы. Звездные, лунные ночи были для них помехой, и тогда они спешили укрыться в тени какого-нибудь дома, выискивали укромные уголки, где так приятно было тесно прижиматься друг к другу. В августе и в сентябре молодые люди проводили вдвоем восхитительные ночи, столь сладостные и томительные, что они, пожалуй, не расставались бы до самого восхода солнца, если бы их не отрывала друг от друга пробуждающаяся к жизни станция, далекое дыхание паровозов. Их даже не спугнули первые октябрьские холода. Теперь Северина являлась на свидание, закутавшись в просторный плащ, которым она согревала и Жака. Любовники забирались в свой излюбленный сарай и закладывали изнутри дверь железным прутом. Тут они чувствовали себя как дома, свирепый ноябрьский ветер, срывавший с крыш черепицу, не мог добраться до них. Однако с первых дней их близости Жаком владело одно желание: он мечтал обладать Севериной в ее спальне, там она ему представлялась совсем иной — спокойной, учтиво улыбающейся добропорядочной женщиной — и от того еще более привлекательной; Северина упорно отказывалась — не столько из страха перед нескромным любопытством соседей, сколько потому, что против этого восставали еще жившие в ней представления о добродетели, не позволявшие осквернить супружеское ложе. Но однажды, в понедельник утром, когда Жак пришел к завтраку, а Рубо застрял у начальника станции, машинист, будто в шутку, отнес Северину в спальню, на постель; сперва они только посмеялись над таким безрассудством, но потом забылись. С того дня она больше не сопротивлялась, и Жак, дождавшись полуночи, проникал в квартиру Рубо по четвергам и субботам. Это было крайне опасно; они не решались лишний раз пошевелиться из страха перед соседями, но зато испытывали еще больший прилив нежности, не изведанное дотоле наслаждение. Случалось, что им вдруг приходило в голову совершить ночную прогулку, вырваться на волю, как резвым скакунам, запертым в конюшне, и они выбегали на улицу, окутанную молчанием темной холодной ночи. Как-то в декабре, в ужасную стужу, она отдалась ему прямо на улице.